Воспоминания - [94]

Наша повседневная жизнь мало изменилась. Мы придерживались давно заведенного порядка, но жизнь стала более тихой. Дружба с нами могла повредить людям. Все, кто заходил к нам в дом или в дома других членов царской семьи, впоследствии имели неприятности. Те, кто все же приходил, старались сделать это тайно; французский посол Палеолог, к примеру, тщательно скрывал свой прощальный визит к нам. Но отец не хотел ставить друзей в неловкое положение, поэтому мы почти ни с кем не встречались.

Я скучала по работе и томилась от безделья. Через две недели после отъезда из Пскова меня навестил доктор Тишин с ошеломляющим поручением от санитаров госпиталя. Они создали свой собственный Совет и приняли резолюцию просить меня вернуться и вновь встать во главе госпиталя. Я отказалась, но, несмотря ни на что, помню, была польщена их просьбой, хотя до сих пор не знаю, как это объяснить.

Тишин рассказывал, что госпиталь и персонал полностью изменились: работа больше никого не интересовала. Они постоянно ссорились; каждый день все больше сестер просили о переводе или просто увольнялись. Эти внутренние беспорядки лишь слабо отражали беспорядки внешние. Весь Псков, сказал Тишин, затягивается в пучину революционного хаоса.

Даже в Царском Селе все менялось с головокружительной скоростью. Мы с болезненным интересом отмечали каждую перемену и пытались предугадать будущее. Наш горизонт превратился в узенькую линию. Мы почти ничего не видели. Каждый новый день опровергал надежды и предположения дня предыдущего.

Однако мы продолжали жить и надеяться. Не взирая на революцию, не взирая на оскорбления, с которыми мы сталкивались на каждом шагу, мы по–прежнему верили в традиционные русские идеалы, в русскую душу. После небольшой порции действительности воодушевление народа поутихнет, доверие к самозваному правительству дилетантов иссякнет и все вернется на круги своя.

Тем временем голос правительства раздавался все реже и реже. С каждым днем Совет рабочих и солдатских депутатов протестовал все громче и все чаще. Интеллигенция, которая с такой радостью приветствовала революцию, теперь отчаянно пыталась с помощью лозунгов, речей и напыщенных манифестов скрыть свою полную несостоятельность в управлении государством.

Как и у нас, у них были свои идеалы, свои иллюзии, в которые они верили. Они ожидали от народных масс, внезапно получивших свободу, сознательного отклика, разумного сотрудничества. Выражением этой надежды были вдохновенные речи Керенского, радикального министра нового кабинета, и борьба правительства и генералов за продолжение войны и выполнение наших обязательств перед Антантой. Все было напрасно. Страна находилась во власти вооруженных солдат. Их было несколько миллионов, и они не хотели воевать.

Император вернулся к своей семье и жил вместе с ними под арестом в Александровском дворце, постоянно подвергаясь издевательствам и оскорблениям. Окружавшие царскую семью люди испытывали удовольствие, унижая их. Император, его жена и дети были оторваны от нас, к ним не допускали никого из внешнего мира. Их прежде добровольное уединение сменилось уединением вынужденным; и они терпеливо старались, как мы слышали, подчиняться всем приказам — часто противоречивым и, как правило, бессмысленным — нового правительства.

Иногда удавалось увидеть их издалека. Каждый день после завтрака император с детьми выходил в сад и под надзором охранников колол лед и расчищал снег. Это происходило обычно у забора парка, и жители Царского Села, особенно из низших слоев, собирались с другой стороны, глазели и глумились. Из за забора доносились грубые и иногда непристойные выкрики, но император продолжал смиренно работать, с самым спокойным видом, словно ничего не слышал.

Порой моя мачеха подходила к этой толпе и возвращалась домой в слезах от увиденного и услышанного. Больше всего ее ранила не враждебность толпы по отношению к некогда могущественному монарху, а холодное равнодушие и жестокость этих простых людей, которые собрались поглазеть на своего бывшего царя, как на редкое животное в клетке. Они говорили о нем так, словно он и в самом деле был диким зверем, неспособным услышать или понять их.

Ни отец, ни я не ходили смотреть это представление. Я объезжала парк Александровского дворца стороной. У главных и боковых ворот на лавках или ящиках, развалившись, сидели часовые, пытаясь подчеркнуть своим неопрятным видом принадлежность к революционной армии.

Я сочувствовала царской семье, но должна признаться, что мое сочувствие, особенно императрице, было совершенно бесстрастным. Мне было жаль их, как было бы жаль любых людей, оказавшихся в подобном положении, но не более того. В душе накопилось столько горечи, что даже наши прошлые хорошие отношения не вызывали тепла в моем сердце. Нам пришлось заплатить слишком высокую цену за их ограниченность и упрямство.

Такие чувства, даже если их разделяла вся моя семья, никогда открыто не обсуждались. Слишком болезненной была тема. Более того, несмотря на все удары революции, мы признавали, что в некотором роде сами были виновной и ответственной стороной.