Воспоминания - [90]

Великий князь Михаил Александрович никогда не проявлял особого интереса к государственным делам. Он может испугаться ответственности. Отсюда, из Пскова, очень сложно, практически невозможно, дать верную оценку ситуации в Петрограде.

Судя по тону председателя Думы, все пребывают в замешательстве. Ситуация меняется каждый час. Осмотрительные, разумные люди находятся в меньшинстве. Вопрос состоит в следующем: займут ли они определенную позицию? В любом случае завтра я закажу молебен в соборе, после которого зачитаю манифест об отречении императора и о вступлении на престол великого князя Михаила. Возможно, это подействует успокаивающе.

На этом мы расстались. Часы показывали четыре часа утра. Адъютанты проводили меня в госпиталь. Я поднялась по темной лестнице и, спотыкаясь, вошла в свою комнату.

3

Утром Рузский прислал мне записку с советом пойти в собор на молебен. В Пскове, писал он, нарастает революционное возбуждение; мне следует появиться на людях, чтобы никто не мог сказать, будто я спасовала перед лицом перемен.

Я не спорила: мне было все равно. Не помню, кто пошел со мной.

Площадь и собор были переполнены. В толпе было много солдат с возбужденными лицами и красными ленточками на груди.

Войдя в храм, я встала позади Рузского; кто то вложил мне в руку красный бант. Я взглянула на него невидящими глазами, а когда вернулась домой, обнаружила, что по–прежнему сжимаю его в кулаке.

В центр вышли священники в сверкающих, расшитых золотом ризах. Служба началась. Но настроение было далеко от благочестивого: не чувствовалось привычной торжественности, присущей такому моменту. Службу почти никто не слушал. Звучал традиционный благодарственный молебен, но атмосфера была другой. Все прихожане думали о своем, их чувства были где то далеко, и казалось, все с нетерпением ждут, когда же кончится это никому не нужное представление и можно будет заняться более приятными делами.

Лица не выражали ни радости, ни даже волнения; на них было написано только любопытство. Когда зачитали манифест и прозвучала молитва во славу нового царя и нового правительства, я пробралась сквозь толпу на ступени храма.

До сих пор проход нам расчищала полиция, но сегодня полиции не было. Толпа с явным удовольствием толкала старого генерала, штабных офицеров и меня, стараясь по возможности не уступить дорогу. В их отношении, однако, не было провокации. Они смотрели на меня с холодным любопытством, но их ждало разочарование — я шла с непроницаемым лицом, сухими глазами, мое тело словно превратилось в камень. Я спустилась по ступеням, села в машину, и меня отвезли домой.

К вечеру в городе начались беспорядки. Толпы неуправляемых солдат наводнили улицы, из тюрьмы выпустили заключенных.

Это не замедлило сказаться на нашем госпитале. Раненые больше не вытягивались в струнку, когда к ним обращались врачи, они ходили по коридорам в нижнем белье и курили — и то, и другое было строго запрещено. Те, что сидели, больше не вставали при моем появлении; поначалу я слышала робкие шутки, потом — грубые замечания. Мне было неприятно, но, тем не менее, я дважды в день совершала обход по палатам по пути в столовую и обратно. После первого дня врачи попросили меня больше не приходить в перевязочную. Я согласилась. Я понимала, что это больше не мой госпиталь. Мое дитя перестало быть моим; его постепенно отнимали у меня, и я ничего не могла поделать.

Утром 17 марта слухи об отречении великого князя Михаила Александровича, которые ходили по городу с предыдущего дня, получили официальное подтверждение. Примерно в это же время до нас дошел знаменитый приказ №1. Этот приказ, изданный Советом рабочих и солдатских депутатов без ведома Временного правительства, учредил Советы во всей армии, отменил дисциплинарную субординацию солдат перед офицерами и запретил офицерам обращаться к солдатам на «ты».

Приказ №1, естественно, усилил волнения и ускорил разрушение армии. На фронте солдаты начали калечить, мучить и убивать своих офицеров. Я сама была офицером, и мое положение становилось опасным. Всего две двери отделяли мои комнаты от госпиталя. Мне негде было спрятаться, и сбежать я тоже не могла.

На тот момент в госпитале находились около трехсот легкораненых солдат, способных передвигаться, и восемьдесят санитаров, в отношении которых у меня не было уверенности. Когда я расследовала злоупотребления и занималась реорганизацией госпиталя, то провела дисциплинарную работу среди этих санитаров, и с тех пор, если возникала такая необходимость, наказывала их, хотя не имела на это официального права. Недавно я назначила старшим санитаром Тихонова, московского мастерового, художника и очень умного человека. Он читал все, что попадалось под руку, с несколько самоуверенным видом вступал в любые дискуссии и не пил ни капли спиртного. К начальству он всегда относился с независимостью и достоинством. Он имел склонность к социализму, и врачи не одобряли мой выбор, но я хорошо его знала и доверяла ему. Однако теперь мне оставалось лишь гадать, как сумбурные события последних дней повлияли на него.

Скоро я это выяснила. В то самое утро, когда вышел знаменитый приказ №1, ко мне явился санитар, приписанный к столовой персонала. Это был маленький расторопный латыш, хорошо знающий свое дело, один из моих любимцев. В руке он держал пачку групповых фотографий, сделанных несколько дней назад, — наши санитары и я в центре.