Воспоминания - [142]

Зимой 1920 года в Лондон пришли посылки с личными вещами Володи и моих кузенов, найденными в доме в Алапаевске, где они прожили последние месяцы своей жизни. После Володи осталось немного: кожаная разворотная рамка с фотографиями родителей, бумажник с ассигнациями, пожелтевшие письма из дома и какие то брелки. Рамка и бумажник были в комках засохшей земли и пахли плесенью. Мы знали, что в заключении Володя, писавший прозу и стихи, много работал, но никаких рукописей в посылке не нашли.

Вместе с описью найденного были там фотографии тел, извлеченных из шахты. Едва взглянув на первую, я не смогла смотреть остальные.

Ранней весною 1920 года княгиня Палей, после бегства из Петрограда жившая в Финляндии и потом в Швеции, написала мне, что весною собирается приехать в Париж по имущественным делам моего отца. К этому времени она оправилась после операции. Мне не терпелось увидеть ее, и мы с мужем решили ехать в Париж.

Мы встретились в «Ритце», где она остановилась. Уже взявшись за ручку двери, я почувствовала, что у меня ходуном ходят колени, и не могла представить, как я ступлю через порог. Гостиная была пуста, когда я заставила себя войти. Из спальни навстречу мне двигалась темная фигура.

— Кто это? — услышала я встревоженный голос.

— Это я, Мариша, — ответила я.

Она вышла на свет. Смертельно бледное, прозрачное лицо, невероятно постаревшее, в морщинах. Она как то стала меньше ростом, вся ссохлась. На ней был темный вдовий убор, отделанный траурным крепом. Мы обнялись и расплакались. Весь тот день мы промолчали; никакие слова не передали бы наших чувств и не облегчили бы наши души.

Все время, пока я была в Париже, я каждый день ходила к ней. Горе совершенно изменило ее; сломленный, несчастный человек, она едва могла связать пару слов, додумать мысль до конца. Не осталось и следа былой выдержанности, самообладания; несчастья поселили в ней ужас, сокрушили ее; она безропотно, всем существом отдалась им.

Под внешней светской беспечностью в ней всегда бродило нечто необузданное, стихийное, и сейчас это давало о себе знать.

Едва осушив слезы, Ольга Валериановна принималась горько сетовать на то, что не попыталась вывезти близких из страны, пока это было возможно, в самом начале революции. Эта мысль терзала ее днем и ночью.

Мало–помалу, через силу, по крохам она поведала страшную повесть последних месяцев жизни моего отца.

Ровно десять дней спустя после нашего с мужем начала опасного пути к свободе, а именно, в ночь на 12 августа 1918 года, в Царское Село, во дворец, где тогда жил отец с семейством, заявился отряд красноармейцев. Обыскав дом и конфисковав все продукты и спиртные напитки, они объявили отцу, что он арестован. Ордер на арест, как полагается, был подписан председателем Чека Урицким. Эта организация была основана в декабре 1917 года «для борьбы с контрреволюцией и саботажем». Всеобъемлющая деятельность всесильной Чрезвычайной комиссии была окутана тайной, ее голословные приговоры исполнялись незамедлительно, без предварительного следствия и суда. Чека возглавила красный террор, и само это слово стало синонимом кошмара и безысходности.

Заявлять протест было бессмысленно. Отец оделся, оделась и мачеха, считая, что в такую минуту не может оставить его одного. Их отвели в местный совет, помещавшийся в каком то дворце, где они провели бессонную ночь на канцелярских скамьях. Рано утром их отвезли на автомобиле в Петроград, в главное управление Чека, где не знающий дела человек быстро допросил отца. Мачеху в кабинет не допустили. До того дня энергия и упорство помогали ей защищать отца, но в последнее время все решительно изменилось в худшую сторону, и она в полной мере осознала опасность положения. Несколькими днями раньше забрали в тюрьму троих папиных кузенов. Донельзя встревоженная, она раздумывала, как помочь отцу в новых обстоятельствах, и наконец решила достучаться до всемогущего председателя Чека Урицкого, слезно молить его, взывать к человеческим чувствам, склонить его пересмотреть отцово дело. Урицкий согласился принять ее. Тщетно добивалась она услышать конкретное обвинение, выдвинутое против отца; Урицкий сказал единственно, что Романовы «враги народа» и все понесут расплату за триста лет его угнетения. Через три–четыре месяца, сказал он, отца сошлют в Сибирь, а пока он посидит с другими великими князьями в тюрьме, куда отправится уже сегодня вечером. Впрочем, ей выпишут пропуск, она сможет навещать его и носить передачи.

В тот же вечер они впервые увиделись на тюремном дворе, где мачеха, надеясь хоть мельком увидеть его, ждала, когда привезут отца. Четыре месяца его держали в одиночной камере. Ольге Валериановне и домашнему врачу позволили приходить в определенные дни, но при встречах всегда кто нибудь присутствовал. Еще они виделись в тюремной канцелярии, всегда переполненной заключенными и посетителями. Если заключенных не приводили в канцелярию, мачеха шла с тяжелыми корзинами в тюрьму и забирала домой посуду из предыдущей передачи.

Между тем княгиня испробовала решительно все для его освобождения; она использовала все возможные связи, часами ждала приема у важных лиц, сносила унижения и оскорбления. Человек вспыльчивый и прямой, временами она с трудом сдерживалась. Она надеялась, что если невозможно будет добиться освобождения, то, по крайней мере, она сумеет перевести его в тюремную больницу, где ему будет покойнее. Обивая пороги большевистских начальников, несчастная еще пыталась что то узнать о судьбе Володи, от которого с июля не имела никаких известий. Все отмалчивались, и одно это должно было настроить ее на худшие ожидания, однако она твердо верила, что он спасся.