Воспоминания Понтия Пилата - [87]

Пуденций рассказал мне о том во всех подробностях. Сенаторы дают понять, что весьма шокированы, но я не уверен, что их благочестивое возмущение не объясняется просто тем, что они не были приглашены на эту беспрецедентную оргию. Кай Корнелий вынужден был прервать свои скабрезные анекдоты, когда Пуденциана тихо вошла в комнату. Интересно, что эта некрасивая целомудренная девушка сказала бы, услышав, как ее отец говорит о столь неприличных вещах? Забавно, что Пуденций покраснел, как провинившийся мальчишка, и поспешно сменил тему разговора.

Но Кай Корнелий не единственный, кому было дело до мерзостей, чинимых Агенобарбом. Все те, кто собрался у него тем вечером вокруг святой трапезы, не говорили ни о чем другом, и даже Петр в своем поучительном слове, с которым он по обыкновению обращается к нам, не смог обойти эту тему. Он, обычно игнорирующий гуляющие по Риму слухи, говорил о гнусностях, бесчестии, которые непременно навлекут на Город гнев Божий. Он напоминает о небесном огне, обрушившемся на Содом и Гоморру… Мы с Пуденцием обменялись взглядами: опасно говорить об огне в Городе в июне, когда уже несколько недель не было дождя.

* * *

Я должен был отправиться по своим делам в Кампанью, но что-то удержало меня этой весной от дальней поездки. Чем больше я старею, тем более невыносимой становится для меня мысль о смерти вдали от Города.

Я расплачиваюсь за свою привязанность к Авентинскому холму: жара в начале июля — самое худшее пекло, которое я когда-либо знавал. Даже морской ветерок, который обычно приносит немного свежести, был этим летом всего лишь смолистым дуновением, поднимающим облака пыли. Как-то перед самым закатом я пожелал спуститься к форуму. Носильщики с трудом прокладывали путь для моего паланкина через плотную толпу, которая вытекала на улицу из перегретых помещений. В портиках тоже было жарко и душно. В конце концов нам удалось пробраться через ворота храма Марса Мстителя. Там, среди колонн из черного мрамора, под высокими сводами, было всегда прохладно. Однако мне не захотелось задерживаться там, в капище идолов. Когда я пересекал городскую черту, я вдруг словно заново увидел Рим. Вечернее небо было ярко-сиреневым, последние лучи солнца освещали монументы, с несравненным блеском окрашивая их в золото, бронзу, пурпур. Изможденная жарой толпа, обычно шумная, журчала вялым разговором, подхватываемым пронзительными криками ласточек, проносящихся над крышами.

Чтобы миновать затор, вызванный дорожным происшествием — две повозки столкнулись на перекрестке, — мои носильщики должны были на обратном пути пройти через ряды продавцов скота и мясников. Рабы тащили туши забитых животных, которые оставляли за собой лужи черной крови, вокруг которых роились мухи и слепни. Весь квартал смердел. Некоторые дома так обветшали, что их верхние этажи накренились над дорогой. Из лупанария выходили девицы и, прислонившись к стене, выставляли свои усталые улыбки и безрадостные взгляды. Субура, как и каждый вечер, распространяла запах пережженного масла, дегтя, исправно горящих факелов, пригоревшего сала от мяса, проданного после жертвоприношений, и всяческих нечистот.

Я вздохнул свободно, когда, обогнув Палатинский дворец, мы вышли на Целий. Сады вокруг замка Клавдия благоухали. Я велел остановиться, чтобы носильщики могли перевести дух, но прежде всего — чтобы вдохнуть аромат пиний, розовых кустов, жимолости и посмотреть, как зажигаются на улицах лампы и Рим превращается в мириады огней, бросая вызов Млечному Пути, загорающемуся на ночном небе. Я потребовал себе два кубка фалернского, поставленного для охлаждения на несколько дней в леднике; отец считал варварским обычай подавать вино охлажденным и советовал во время большой жары и при сильной жажде отдавать предпочтение воде из фонтана. Я начинаю думать, что он был прав: ледяное фалернское меня разочаровало. Флавий, сидевший рядом, явно получил от него не больше удовольствия, чем я. Наконец он сказал:

— Знаешь, господин, не хочу тебя огорчать, но в такую погоду нет ничего лучше галльского пива…

Этих простых слов было достаточно, чтобы пробудить в потаенных уголках нашей памяти картины вечеров в Аргенторане, закопченных таверн в погребках, где подавали полные кувшины пива, светлого и игривого, как девицы, обслуживавшие посетителей. Захваченные общей ностальгией, мы припоминали всякие истории, которые, по совести говоря, были чаще всего дурацкими, но они оживляли в нас память о нашей ушедшей молодости и наших покойных друзьях. Не припоминаю, почему в нашей беседе проскользнуло имя Зенобии. Жара, вино, усталость… Я стал кусать себе губы из-за своей оплошности, видя, как тень грусти промелькнула на лице Флавия: эта неумная и бессердечная женщина, без веры и нравственных правил, которая бросила его почти сорок три года назад, конечно, давно мертва, а он все еще оплакивает ее…

Между нами воцарилось молчание, и, не зная, как его прервать, я решил было предложить Флавию отправиться спать, когда галл указал пальцем в направлении Большого цирка, обычно утопающего во тьме, и сказал:

— Посмотри, господин, там, должно быть, какое-то ночное празднество или что-то в этом роде. Смотри, как он освещен!