Воспоминания Понтия Пилата - [79]

— Господин, Павлу надоели подобные дела, у него нет нужды в знакомстве с Титом Цецилием…

Но Флавий не видел полных ужаса глаз Лукана, прежде таких отважных и дерзких в минуты смертельной опасности. Понтия была права, под суровостью «бедного Тита» обнаруживая слабость, о которой так сокрушалось ее женское сердце. В известном смысле эту слабость Лукана, эту уязвимость Понтия передоверила мне, поручив мне перед смертью своего супруга. Я должен не только простить его, но и проявить к нему милосердие. Вот почему я пренебрег советом Флавия и отправился к Каю Корнелию.

Пуденциана озабоченно оборачивалась, словно желая убедиться, что я следую за ней, и болтала без умолку. Я порой завидовал Пуденцию, ведь Бог оставил ему дочь, которую он бесконечно любит и которая отвечает ему взаимностью, но этим утром, следуя за ней через галереи их роскошного дома, осторожно обходя расставленные на полу расписные вазы (Кай Корнелий занят переделкой убранства своего жилища в духе времени, что можно расценивать как едва прикрытую лесть по отношению к Кесарю, который ставил себе в заслугу эту революцию в художественных вкусах Рима), я не мог удержаться от сравнения Пуденцианы и Понтии, вновь и вновь ощущая всю безмерность моей потери.

Следует отдать должное Павлу: под наружной сухостью он скрывал необычайную чувствительность, о которой не подозревали те, кто мало его знал. Как и сказала мне Пуденциана, Тарсиот, когда мы вошли, метался по комнате, как медведь по клетке. Но при первом же взгляде, который он бросил на меня, понимающая улыбка озарила его обострившееся лицо. Удерживая ее, он даже сел перед чем-то вроде ткацкого станка, которым пользовался, чтобы изготовлять холстину для палаток, продажа которой обеспечивала ему небольшой доход. Не сводя с меня глаз, он принялся за работу, жестом отстраняя сокрушенные протесты Пуденцианы, которая не привыкла видеть гостя своего отца за занятием, предназначенным для рабов. Юная дева сочла за благо оставить нас вдвоем, и Павел, дождавшись, покуда веселый звук ее легких шагов затихнет в конце галереи, проговорил сквозь зубы:

— Я не выдержу здесь больше недели!

Он принялся раздраженно перечислять все заботы, которыми Пуденций со своими близкими настойчиво окружили его с того момента, как он нашел у них приют. Но, слушая, как он вновь пересказывает все затруднения и неудачи последних месяцев, я догадался, что он делает это намеренно, чтобы создать впечатление, будто не отдает себе отчета в том, сколько времени может мне уделить. Наконец, не переставая скрещивать нити полотна, он сказал мне:

— Доброе дело носить тяготы друг друга, Пилат, через это мы верны заповеди Христа. Я тебе наскучил моими домашними хлопотами. Теперь скажи мне, что тебя привело.

В самом деле, знал ли я сам, о чем пришел спросить у него? Чего я ожидал? Конечно, что он спасет Тита Цецилия… Но в каком спасении нуждался Лукан? В излечении от проказы? Или от своих грехов?

Павел слушал меня молча, потом качнул головой:

— Я как-то слышал о твоем зяте в Иудее. Впрочем, это неважно. Ни один человек, будь то иудей или язычник, не может быть лишен надежды на спасение.

Я открыл рот, чтобы сказать ему о той роли, которую сыграл некогда Лукан в осуждении Христа, но Павел не дал мне говорить:

— Нет, Пилат! Христос не хочет, чтобы мы вечно возвращались к прошлому; так мы только множим наши скорби. Вот ты — ты не мог поступить иначе, как послать Господа на крест; и я — я недостоин называться апостолом, потому что я преследовал Церковь Божию… И тем не менее Господь не отверг тебя, и Он не отверг меня. Почему же Он отвергнет Тита Цецилия? Я же говорю тебе: никто не лишен спасения. Приведи его сюда, и, если будет угодно Господу, я ему помогу.

«Господь не отверг тебя», — сказал мне Павел. Петр обратился ко мне с такими же словами в тот вечер, когда я увидел его в первый раз. Он улыбался, поглаживая свою начинавшую седеть черную бороду.

Флавий сказал, что апостол, тот, которого он называл также Великим Рыбарем, был не кто иной, как Симон бар Иона, судовладелец из Капернаума; сценами его домашней жизни, заботливо занесенными в местную хронику, галл подменял свои донесения, и некогда они весьма меня развлекали. Но, увидевшись лицом к лицу, я позабыл о его домашних скандалах. Он получил от Петра силу и свет, которые давно отодвинули в сторону человека, каким он был тогда, и я, давешний прокуратор Иудеи, никогда не стыдился упасть к его ногам и целовать его руку, которая, несколько месяцев спустя, в начале весны, благословила меня на крещение.

Вспоминаю, как во времена моей ранней молодости, когда я жил в гарнизоне в Аргенторане, некоторые из моих товарищей решались принять посвящение в мистерии Митры. Несмотря на настойчивые уговоры, ни Марк Сабин, ни я не захотели последовать их примеру, спуститься вместе с ними в могильную яму и погрузиться в бычью кровь. Но хотя им было строго запрещено раскрывать последствия своего посвящения, они из месяца в месяц утомляли нас рассказами о том, что при этом испытали. Каким смешным все это казалось мне в двадцать лет!

Прошло полвека или около того. Я — старый человек, и из тех молодых солдат, которые смеялись, играя в кости, и рассуждали о существовании богов, в живых остался я один. Сегодня я знаю, какие чувства они хотели утолить благодаря таинствам Митры; мне часто приходит на ум вымолить для них у Христа то, чего не могло им дать омовение в бычьей крови. Что обрели они в могильной яме, когда нож жреца вонзился в горло жертвы? Несомненно, ничего, и все же я думал о них в ту пасхальную ночь, когда спускался в водоем, чтобы умереть и воскреснуть в нем вместе с Иисусом бар Иосифом.