Воспоминания Понтия Пилата - [64]

Голосом тихим и бесстрастным жена излагала мне доводы, которые говорили в пользу этого брака. Их было много, но я догадывался, что они нашлись у нее из-за той любви, которую наша дочь испытывала к трибуну и которую мой трибун якобы проявил по отношению к Понтии. Я пытался сохранять спокойствие. Я не был ни невинной девушкой, ни сентиментальной женщиной, и я знал Лукана…

Допускаю, что для юной девушки Тит Цецилий во всей вызывающей силе своих тридцати лет мог воплощать идеал мужской красоты, очарования и соблазна. Возможно даже, как бы ошеломляюще это ни звучало, что это грубое существо было способно бормотать нежные признания, придав своим словам столько убедительности, сколько уверенности содержалось в его безупречных донесениях.

Тем более не могу отрицать, что Лукан был образцово храбр, и я слишком часто хвалил его действия в бою. Понтия не была бы римлянкой, если бы не испытывала волнение перед человеком, воплотившим в себе идеал воинской доблести.

Наконец, Лукан был из рода Цецилиев, чье благородство может сравниться с Клавдиями, с этой наиболее чистой, наиболее славной кровью Рима, которую моя жена передала нашим детям и которой Понтия была вправе гордиться.

Нужно ли мне было все это говорить? Понтии было пятнадцать, пришло время выдать ее замуж. Мы находились вдали от Рима, и если вскоре не вернемся в Италию, нам трудно будет найти для нее жениха, равного Титу Цецилию.

Но как бы ни было велико мое уважение к его качествам офицера, я не любил Лукана. Я видел, как он обуздывает взъерепенившихся лошадей и наказывает недисциплинированных легионеров. Я видел его жестоким с униженными и мягким с сильными. Я видел, как его грубость и неуемная взыскательность доводят до остервенения наши когорты. Наконец, его настойчивый совет подвергнуть бичеванию Галилеянина и инстинктивный ужас, который он внушал Иисусу бар Иосифу, решительно не оставляли места для симпатии.

Моим единственным желанием было отказать ему. Я боялся предоставить Понтию его власти, зная, как жестока и беспощадна была его рука. Она его любила или верила, что любила, ведь она была так молода! Ну что ж, поплачет день-другой и утешится! Она ничего не знает о браке, кроме той жизни, которая была у нее перед глазами. Я не сомневался, что Тит Цецилий имел о супружеской жизни совсем иные понятия. И полагал, что огорчить Понтию лучше, чем отдать Лукану, который станет не любящим супругом, но хозяином, неласковым и немилосердным.

Я попытался объяснить все это Прокуле, но она настаивала на своем. Единственное, чего я не сделал в тот момент, так это не произнес имя человека, которого трибун приказал тогда бичевать; этого было бы достаточно, чтобы оттолкнуть ее от мысли о подобном браке… Жена была права: как странно я был слеп! Если бы я не промолчал тогда о его неблаговидной роли, если бы Прокула и Понтия сразу обо всем узнали, они отвернулись бы от Лукана. Но я не хотел даже произносить при них имени Иисуса бар Иосифа. И лишь наедине с самим собой мог признать: истина, та Истина, ключ от которой Галилеянин отказался мне дать, всегда вызывала у меня священный трепет.

Я избрал молчание, то есть дал согласие на брак дочери, отдавая себе отчет, что делаю ее несчастной. Ведь Понтия была тем, что я любил больше всего на свете; чтобы спасти ее, я согласился принести в жертву невиновного, а вместе с ним и последние иллюзии, которые оставались у меня относительно моей храбрости и добродетели.

Два месяца спустя Тит Цецилий стал моим зятем.

Именно ему я обязан прекрасным советом, который ускорил ход событий, приведших к тому, что Кесарь наконец отозвал меня.

Работы над моим акведуком — тщеславие не позволяет мне называть его более скромно, акведуком Иудеи, — шли полным ходом. Я радовался такому финалу моего прокураторства; я уже видел, как он тянется своей двойной вереницей арок среди холмов, спускаясь к водоемам Соломона. Но работы шли более чем в десяти милях от пригородов Иерусалима, когда денег стало остро не хватать.

Еще раз воспользоваться золотом Храма было уже нельзя. Упорство Синедриона, глупость народа, которым он так легко манипулировал, подталкивая к мятежу, последствием чего становились многочисленные жертвы среди плебеев, не позволяли мне еще раз воспользоваться содержимым сундуков Ягве.

Из гордости я не приостановил работу, и инженеры все прибывали на равнину. Для меня прекращение работ означало бы признание неудачи, которая бросила бы тень на Рим через его прокуратора. Этого я не мог допустить и решил достать деньги во что бы то ни стало.

Случилось так, что в Палестине объявился новый пророк. Он не скрывал своей ненависти к Риму и римлянам и желания изгнать нас из страны. Он открыто подстрекал к восстанию собиравшиеся вокруг него толпы людей, которые сосредоточились у подножия горы Гаризим в Самарии.

Когда об этом доложили, я принял решение уничтожить движение, прежде чем оно станет опасным. Я рассчитывал раз и навсегда навести порядок с одобрения всей Иудеи, поскольку, благодаря туманным преданиям, истоки коих теряются в глубине веков, иудеи ненавидят самарян. Народ Самарии, который некогда исповедовал ту же веру, что и другие израильтяне, растерял ее в общении с язычниками.