Воспоминания Понтия Пилата - [26]

Я это знаю. С любовью, как с ненавистью, невозможно совладать. Ведь и я как сумасшедший люблю свою Прокулу, как бы ни была она некрасива; и я понимаю горе и страсть Флавия.

— Ты начал пить?

Он не пытается лукавить, обмануть. Тем же спокойным голосом, с той же откровенностью, отвечает, не отводя глаз:

— Как бочка, господин… Чтобы двоились часовые, когда я возвращаюсь в Антонию… Чтобы не помнить своего имени…

— А твой сын? Как его зовут?

— Антиох, господин. Его мать была из Антиохии, это она дала ему имя. Он не помнит ее. Ему было двадцать месяцев, когда она уехала… Одна старая иудейка, Ревекка, заботится о нем, она его воспитала. Я захожу к нему в свободные дни.

Он не отводил своих глаз, но видел в ту минуту не меня, но своего сына. Я выждал и спросил:

— Флавий, у тебя никогда не было желания начать жизнь сначала?

В ответ в голосе галла послышалась тоска:

— Как, господин? Покинув армию, вернувшись в городок в диаблинтском краю? Мой сын не знает ни слова по-кельтски, впрочем, и на латыни. Выращивать лошадей в Кирене или Нумидии? Нет, господин… Знаешь, я не создан для гражданской службы.

Но не об этом я думал в ту минуту. Мне пришла в голосу абсурдная мысль, она не давала покоя со вчерашнего дня, прежде того, как я убедился, что Дубнакос и Флавий — одно лицо.

— Ты говоришь по-гречески, Флавий?

— Да, господин, лучше, чем на латыни.

— А по-арамейски?

— За пятнадцать лет, господин… Выучил в конце концов. Даже с арамейским справляюсь.

Я колебался: моя мысль представлялась мне абсурдной, даже опасной. В Капернауме мне нужен был надежный наблюдатель, не пьяница. Но Флавий смотрел на меня и ждал, и у меня не хватило смелости отнять у него надежду, которую я же в него вселил.

— Флавий, ты можешь поклясться, что не будешь больше напиваться как свинья?

— Можешь мне не верить, господин, но я больше не пью.

— С каких пор? Со вчерашнего вечера? С сегодняшнего утра?

— Почти девять месяцев, господин. Я мог бы сказать тебе, что из-за сына, ведь он становится взрослым и не должен стыдиться своего отца. Но я бы солгал. Сколько раз я хотел бросить пить ради Антиоха! Но не мог. Нет, господин, не из-за сына, из-за тебя. Когда я узнал имя нового прокуратора Иудеи, я представил себе, каким ты меня увидишь. Это было невыносимо…

Трудно передать, насколько это признание тронуло меня. Я положил руку на плечо Флавию и решил рискнуть довериться ему. Он посмотрел на меня и сдавленным голосом пробормотал:

— Клянусь тебе, господин! Ни капли больше! Чтоб мне никогда не ступить на остров блаженных, если я обманываю тебя!

Счастливый Флавий! В такой дали от своей страны и своего народа, несмотря на все несчастья, он сохранил веру в обещания друидов и верит еще в царство Аваллона. В сущности, он был тем человеком, в котором я нуждался в этой экзальтированной и мистической Иудее, четыре тысячи лет неутомимо ждущей царя, который все не приходил.

Месяц спустя, в сопровождении юного Антиоха и пожилой Ревекки, Флавий поселился в галилейском Капернауме, на берегу Тивериадского озера, по соседству с моим другом Иродом. Я назначил его командующим первой центурией — звание, которое он давно должен был получить, — с выплатой жалованья за предыдущие годы. Его задачей было сообщать мне обо всем, что происходило у старого Лиса.

Луций Аррий ничего не понял; я не знаю, что помешало мне объясниться с ним. Ведь я все больше проникался к Нигеру доверием и симпатией.

Все годы моего прокураторства не были временем праздности. Я работал много, очень много. Я старался. Вначале — потому что считал возможным осуществить то, что не удалось моим предшественникам. Но и потом, когда, наконец, понял тщетность своих усилий и больше не ощущал ни малейшего снисхождения к иудеям, я продолжал править Иудеей с тем же прилежанием — уже не для того, чтобы заслужить их любовь, но из уважения к воле Кесаря и из любви к Риму, который я здесь представлял. Я вставал с восходом солнца и ложился далеко за полночь. Каждый месяц я совершал объезд с инспекцией: часто он затягивался на целую неделю. Чаще всего я ездил из Кесарии в Иерусалим и обратно, хотя этот город по-прежнему казался мне враждебным. Наконец, раз в год я посещал Дамаск и Александрию, чтобы побеседовать с правителями Сирии и Египта.

Прокула страдала из-за моих вечных отлучек. Будучи поглощенным сразу тысячей дел, я находил способ испортить те редкие мгновения, которые мне удавалось провести в семье. Однако жена ни разу не позволила себе ни замечания, ни упрека. Если видела меня более усталым, более беспокойным, чем обычно, она исподволь расспрашивала меня и часто, чуткая и сообразительная, предлагала решение, к которому не могли привести меня ни моя мужская логика, ни дипломатическое чутье Аррия.

Я говорил уже, что Прокула была связана узами дружбы с супругой управляющего Ирода, Иоанной, женщиной старше нее. Иоанна была доброй и благонравной. Благодаря ей Прокула не так скучала. Они виделись часто. Однажды, вернувшись внезапно, я познакомился с женщиной, которую привела Иоанна и которую звали Мириам. Это очень распространенное иудейское имя. Она была уроженкой Иерусалима и вышла замуж за галилеянина Зеведея, богатого владельца рыбного промысла и многочисленных лодок на Тивериадском озере. Бесхитростная Прокула нашла ее забавной и милой. Что до меня, опыт сделал меня недоверчивым, и я заподозрил, что Мириам пришла, руководствуясь материнским честолюбием; у нее было двое сыновей, Иаков и Иоанн (тоже распространенное имя), будущее которых ее очень занимало. Особенно младшего, которому она оказывала заметное предпочтение. Она часами докучала нам рассказами о добродетелях своего сына, превозносила его дар к языкам, утверждала, что он великолепно говорит по-гречески и даже сочиняет стихи в духе Пиндара. С преувеличением, свойственным матерям, ослепленным гордостью, она твердила, что ее мальчики далеко пойдут. Когда она поведала мне, что Иакову шестнадцать, а Иоанну, которого она предпочитала называть на греческий манер Иоаннисом, — пятнадцать, я положил конец ее хвалам: посоветовал не отпускать их от себя до тех пор, пока у них не появится борода. То, что Мириам, набожная иудейка, видела будущее своей страны под покровительством Рима, меня успокоило; я посчитал ее достаточно проницательной и честолюбивой, чтобы не ошибиться лагерем…