Воспоминания - [8]

Гимназия, которая воспитала столь свободомыслящих писателей и деятелей культуры и театра, как М. Булгаков, К. Паустовский, А. Ромашов, В.П. Кожич (режиссер ленинградского театра драмы имени А.С. Пушкина – бывшей Александринки), Саша Амханицкий, арестовавший в 1917 году редактора газеты «Киевлянин» В.В. Шульгина, и другие, не могла быть и не была реакционной. Нужно упомянуть, что выпуски Гимназии периода 1910-1917 годов почта целиком сгорели в пламени Первой мировой и гражданской войн. Из моего класса выпуска 1914 года, в котором было 32-33 ученика (второе отделение), к началу Второй мировой войны осталось в живых лишь четыре человека.

Состав учеников представлял пеструю картину: дети местных дворян, помещиков и чиновников, занимавших довольно крупные, но не самые высокие посты в киевской администрации и суде; дета разночинцев – большей частью адвокатов, врачей, учителей и др.

Первые отделения каждого класса гимназии были более аристократичными и сановными, во вторых отделениях было сравнительно больше разночинцев. Ежегодные бои между первыми и вторыми отделениями я наблюдал не раз, но по причине щуплости и хилости к ним не допускался.

По своему национальному составу учащиеся нашей гимназии были, в основном, русскими. Преподавание велось на русском языке. Попытки некоторых учеников говорить в гимназии на украинском языке быстро пресекались гимназическим начальством. Украинский язык был объявлен языком простонародья, а не интеллигенции.

Общее число учащихся в гимназии составляло, в среднем, около 700 человек. Число гимназистов-евреев не превышало 20 человек (трехпроцентная норма). В нашем классе из 35 гимназистов было пять поляков-католиков и три еврея.

И здесь я не могу не отметить одну парадоксальную особенность. Гимназия была консервативной, руководили ею завзятые монархисты-националисты во главе с директором Терещенко. Но травли евреев-гимназистов со стороны основной массы учащихся не было. И не потому, что все дворянские и сановные сынки хорошо относились к евреям – своим сотоварищам по классу, а потому, что Терещенко не допускал и пресекал самыми решительными мерами попытки такой травли. Монархист до мозга костей, он добился в 1911 году запрещения принимать евреев в Первую Киевскую гимназию. Но тех евреев, которых он принял в гимназию до 1911 года, он в обиду не давал. Они пользовались правами наравне с остальными. Я хорошо помню, что все три еврея из нашего класса в течение девяти лет учения в нашей гимназии не подвергались травле, по крайней мере открытой, ни со стороны преподавателей-монархистов, ни со стороны гимназистов. И Саша Амханицкий, и Саша Рабинерсон (он защитил почти одновременно со мной, в декабре 1940 года, в Ленинграде докторскую диссертацию по химии, а в 1941 году умер от голода во время блокады Ленинграда), и Коля Жолквер могли жить и учиться более или менее спокойно под державным крылом директора гимназии Терещенко. Попытка «дворянского сына» Столицы в октябре 1913 года, во время процесса Бейлиса, оскорбить Сашу Амханицкого закончилась, как будет показано дальше, удалением Столицы из гимназии. Его выходка была чрезвычайным происшествием, не отвечающим духу и традициям нашей гимназии.

Я был свидетелем и участником почти всех событий в жизни гимназии этих лет и знал почти всех учителей. Вместе с другими «кишатами» (приготовишками) мы с братом были захвачены в плен старшеклассниками и выпущены как живые снаряды-торпеды на толстого физика для того, чтобы он застрял в узкой входной двери. Я видел отца Симеона Трегубова, выскочившего в растерзанном виде из старшего класса, где на него напустили крысу, и слышал об его уходе из гимназии после того, как в том же классе гимназисты заставили его почтить вставанием память отлученного от церкви «еретика» Льва Николаевича Толстого. Я спасался с уроков математики и физики в класс ксендза Оленского. Я видел, как швейцар Василий тискал в вестибюле сербского короля Петра I, посетившего нашу гимназию: швейцар напяливал на короля полуспущенную шинель вместо того, чтобы снять ее. Наконец, мне и брату пришлось быть жертвами повторного «психологического опыта», проделанного впервые над латинистом Суббочем, когда весь класс встретил его, стоя на головах, а затем бессовестно убеждал Суббоча, что это ему только показалось и привиделось. В нашем классе решили повторить подобный «опыт» и в добавление подвесили меня и брата, как самых маленьких, за пояса на кусках двух рельсовых балок, торчащих из стены. Мы висели, как жуки на булавках, грациозно плавая в воздухе. Этот «опыт» обошелся мне и брату в три часа без обеда для каждого.

Учение в гимназии не очень увлекало нас. В первом и втором классах мы с братом фактически ничего не делали. В третьем классе началась латынь, и Суббоч заставил работать всех. Но совершенно захватывающими явились уроки нового учителя истории И.М. Щербакова, прозванного «Милочкой» за то, что он к каждому гимназисту обращался с этим эпитетом. «А вы опять, милочка, Александра Дюма начитались», – не раз упрекал меня Щербаков, хотя именно он сам рекомендовал нам читать исторические романы и в первую очередь Вальтера Скотта и Александра Дюма. История раскрылась предо мной с самой красочной и эмоциональной стороны. И каких только исторических романов я не перечитал с третьего по восьмой классы гимназии: