Воспоминания петербургского старожила. Том 2 - [79]

– Кушать подано, – быстро провозгласил, отворяя двери в столовую, хорошенький, как Адонис, Филипп, щегольски одетый в синем ливрейном фрачке, красном жилете и коротких коричневых штанах с штиблетами.

После закуски и schnaps[596] все уселись за круглый, как всегда бывало у Кологривовых, превосходно сервированный стол: подле хозяйки сидел Сенковский, а подле него Клара Уист, соседом которой был Николай Николаевич, за которым следовал Кабалеров, Струковым же заключался круг, т. е. он сидел по другую руку Лизаветы Васильевны, которая почти постоянно обращала к нему свою широкую спину, занятая вся французским разговором с Сенковским и Кларой; но «женщина-литератор» от времени до времени вся поворачивалась к своему коллаборатору-другу, о чем-то смеялась, что-то шепча ему мимоходом, и в эти-то отлеты от него крайне корпулентной хозяйки Сенковский находил возможность, весь разгоревшись, сказать несколько таинственных слов Кларе, которая неудержимо смеялась и при этом смехе блистала своими очаровательными белыми зубами, окаймленными малиново-пурпуровыми губками. Госпожа Кологривова беседовала с Сенковским громко по-французски об опере и концертах, а Николай Николаевич по-французски же все что-то полушепотом объяснял своей очаровательной соседке, расхваливая ей достоинства то того, то другого блюда, сам, при этом, однако, не забывая себя и накладывая на свою тарелку преисправно разных яств. Замечая это гастрономическое увлечение своего соседа, плутовка Клара заводила с ним разговор, непременно заставлявший его оставлять на несколько времени тарелку с трюфелями в салфетке или с цыплячьим крылышком. Это забавляло веселую и остроумную девушку, и она очень грациозно смеялась. Впрочем, от времени до времени разговор всей этой партии делался общим, особенно когда речь шла об артистах и артистках тогдашней итальянской оперы и тогдашней французской труппы. И тут то и дело что слышались имена Виардо-Гарции, Рубини, Корради, Сальви, Бориони, Кастеллан, Ниссен, Тамбурини, Альбони, Мере, Верне, Аллан, Плесси, Дюфура, Варле, Готи, Мейер, Бра, Эстер.

Затем разговор обратился на аматерские[597] концерты и на любителей и любительниц музыки из среды общества, и тогда Сенковский стал восхвалять Александру Яковлевну Билибину, у которой, по его мнению, был чистейший сопрано, имевший волшебную силу снисходить до контральта. Лизавета Васильевна со своей стороны восхищалась девицами Мери Вердеревскою[598] и Cathérine Чеченскою, да еще прехорошеньким, как она говорила, флотским адъютантом Владимиром Петровичем Опочининым. Еще несколько побеседовали с искренним сочувствием и уважением об опере знаменитого нашего русского композитора А. Ф. Львова «Бианка и Гвальтиеро»[599], и, наконец, хозяйка отодвинула свой стул, подала руку Сенковскому, снова поцеловавшему эту пухленькую и круглую руку, и все перешли в ярко освещенный кабинет Лизаветы Васильевны, где пылал камин и где на спирту варился превосходный кофе, после которого явился серебряный поднос с миниатюрными рюмочками для очаровательного и самого мягкого пусс-кофе[600].

Беседа была очень оживленная и шла уже около часа, как стали раздаваться звонок за звонком, и, к общему нашему удивлению, не разделенному, однако, милыми дамами, хозяйкой и ее очаровательной приятельницею, бывшими в заговоре, гостиная и зала быстро наполнились молодежью, страх как желавшею потанцовать на зеркалистом паркете изящной квартиры четы Кологривовых под звуки рояля, извлекаемые каким-то развеселым тапером, восклицавшим с французским laisser aller[601]: «Messieurs! Ne perdez pas le temps précieux! Je m’en vais jouer une valse tout à fait neuve! Prenez les dames! Faites quelques tours!» («Господа, не теряйте драгоценного времени! Я буду играть самый новенький вальс. Берите дам. Сделайте несколько туров!»)

Вдруг импровизировался прелестный танцовальный вечер, составленный из очень молоденьких девушек, почти детей, и из только что объэполеченных офицериков, вчерашних юнкеров. Дамы были в самых простых, домашних туалетах, кавалеры все в сюртуках. Таков был лозунг, переданный при зове накануне госпожи Кологривовой. Когда тапер заиграл ритурнель французской кадрили, очаровательная мадмуазель Клара Уист подошла к Сенковскому и сказала ему, грозя кокетливо пальчиком: «Si monsieur le baron de Brambéus ne danse pas avec moi trois quadrilles, ju lui en voudrai tout autant, qu’il veut à la grammaire russe» («Если господин Барон Брамбеус не будет танцовать со мною трех кадрилей, я рассорюсь с ним еще больше, чем сколько он в ссоре с русской грамматикой»).

Сенковский покраснел как вареный рак сквозь свои бурые рябины, поцеловал атласистую ручку хорошенькой американки и, уверяя, что вот уже десять лет, как он не танцовал, но что Dieu fait ce que femme veut (Бог делает то, чего желает женщина), пригласил Д. Н. Струкова в визави и, довольно неуклюже ведя свою даму, отправился в залу. Осип Иванович исполнил волю мадмуазель Уист и протанцовал с нею три кадрили, в одной из которых визави его был Павел Николаевич Кабалеров, танцовавший эту кадриль с дочерью знаменитых в ту пору артистов Александринского театра Каратыгиных (Василья Андреевича и Александры Михайловны), которая не отличалась, правда, красотою и которую в интимном разговоре с Кларой Барон Брамбеус называл la giraffe (жираф), но за тем эта долговязая, в те поры пятнадцатилетняя девочка