Воспоминания петербургского старожила. Том 2 - [75]
В последние 8 или 10 лет своей деятельной и всегда рациональной жизни Павел Николаевич жил на Мойке у Певческого моста в довольно обширной квартире, имевшей весьма комфортабельный кабинет, где я нередко просиживал с ним за самоваром и за баульчиком с сигарами целые вечера и иногда почти ночи напролет, беседуя о многоразличных и весьма разнообразных предметах, всегда самым приятным и занимательным для меня образом. Из этих-то бесед, состоявших, впрочем, большею частью в живых, очень объективных рассказах самого хозяина, я собрал множество любопытных эпизодов, касавшихся иногда деятельности некоторых из наших сановников-администраторов, иногда изображавших яркими красками состояние какой-либо ветви нашей народной промысловости, или представлявших картину нашего хозяйствования, или, наконец, заключавших воспоминания о некоторых общих наших знакомых, о которых можно было сказать с поэтом: «Одних уж нет, другие ж странствуют далеко!..»[568]
Раз, когда кто-то из парижских знакомых Павла Николаевича уведомил его о последовавшей в Париже кончине его друга детства, земляка-саратовца, соседа по имениям, товарища по университету и даже сослуживца по министерству, Дмитрия Николаевича Струкова, с которым и я в 40-х годах был довольно хорошо знаком[569], весь этот вечер и даже изрядную часть ночи мы проговорили о Струкове, которого и я довольно близко знал, когда он жил в Петербурге, где я с ним встречался в двух-трех знакомых домах, хотя, правду сказать, он, порядочно-таки занятый своею миниатюрною персоною и восхищенный своими светскими успехами и в особенности камер-юнкерством, смотрел на меня свысока, как на мальчика почти, каким я в ту пору был.
Разговор Кабалерова о Струкове самым естественным образом коснулся дома Кологривовых, с которыми в сороковых годах Струков, живя в Петербурге, был связан самою тесною дружбою. Эти Кологривовы, занимавшие вместе со Струковым довольно большую квартиру в Фурштадтской, жили в столице далеко не бедно, проживая часть своих доходов от тульских своих имений и проценты с капиталов, помещенных ими в кредитных учреждениях, а отчасти у богатых землевладельцев. Кологривов, Николай Николаевич, был тогда человек лет 45, а супруга его Лизавета Васильевна, подходившая к тому возрасту, о котором русская пословица гласит: «Сорок лет, бабий век», вопреки этой поговорке сильно молодилась и жантильничала[570]. Она еще в тридцатых годах пристрастилась к литературе и в сороковых издала многое множество романчиков и повестушек под псевдонимом Фан-Дим, но вместе с тем нельзя не сознать того, что она оказала услугу нашей отечественной словесности истинно безукоризненным своим переводом в прозе с итальянского части одного из лучших творений Данте. Дмитрий Николаевич Струков был ей постоянным другом-коллаборатором. Эту русскую даму, прозванную в те времена женщиною-литератором, усердно пропагандировал и сильно покровительствовал в своей «Библиотеке для чтения» тогда знаменитый и все еще не совсем померкший, а только, однако, преизрядно уже тогда (в [18]45–[18]46 годах) пораженный новою, здравою критикою Белинского[571] и разоблаченный Барон Брамбеус, т. е. ученый и даровитый, хотя и крайне эксцентричный Осип Иванович Сенковский. Само собою разумеется, восхваления Брамбеуса перу и вообще всем литературным произведениям г-жи Кологривовой восхищали ее и заставляли боготворить Сенковского, которому, независимо от бесчисленного множества любезностей и разного рода внимательностей, сыпавшихся на него в громадном изобилии, посылаемы были то и дело из Фурштадтской с нарочными на Васильевский остров различные довольно ценные вещественные сюрпризы, преимущественно в виде фруктов и особенно цветов, составлявших непременную фантазию барона, не отказывавшегося, впрочем, также и от гаванских сигар высшего качества и от выписных запломбированных перигорских и страсбургских паштетов с трюфелями и от какой-нибудь пипочки[572] с редкостным испанским или греческим вином и даже от времени до времени, по поводу, например, именин или новоселья, он очень радушно принимал страшно громадные кулебяки, фабрикованные необыкновенно искусным крепостным officier de bouche[573] Кологривовых и обыкновенно наполненные великолепною начинкою из только что в этот день пойманных гатчинских форелей. Не лишнее заметить здесь, впрочем, лишь в смысле указания на типичность тех времен, что кологривовский Ватель, Сергей Тумаков, из Новосильского уезда, прошел весь курс кулинарного искусства в громко славившейся знаменитой тогда кухне графа К. В. Нессельроде (под началом которого числился его барин в Министерстве иностранных дел), а потом, шика ради выучась поварскому французскому жаргону, этот Сергей провел полгода в Париже у Frères Provençaux
