Воспоминания петербургского старожила. Том 2 - [74]
[557], и что эту пору на французской сцене особенно восхищают всех пьесы «Stella», «Quand l’amour s’en va», «Une maîtresse anonyme» и «Trois péchés du diable»[558]. При этом было сообщено во всех подробностях происшествие с немецкой певицей, белобрысой и долговязой Нейрейтер, к ногам которой на сцену вместо букета была брошена, по инициативе известного шалуна-самодура, так называемого в его кругу, Савушки Яковлева, мертвая кошка в рогожном кульке. Бедная Нейрейтер упала в обморок, которому савушкинские клакеры громко аплодировали[559]. Возвратясь в журнальную сферу, Фурман рассказал еще, что Булгарин печатно сильно нападает на кукольниковскую «Иллюстрацию», потому что Кукольник, по убеждению своих сотоварищей и соучастников, исключил имя Фаддея Венедиктовича из напечатанного списка этих деятелей «Иллюстрации». Булгарин, упрекая «Иллюстрацию» за дурную редакцию и нанизав сотни забавных ее ошибок, обращается к ней, по новой своей страсти к стихотворству, так:
– Ах, – воскликнула Лизавета Васильевна, – и строгий Булгарин заражается гоголевщиною.
– Нельзя, однако, не сказать, – заметил Великопольский, – что Булгарин подчас бывает очень колок и остроумен. Например, недавно я прочел в «Пчеле», что он советует барону Брамбеусу от делаемых на него выстрелов «Финским вестником» господина Дершау лечиться «чухонским маслом»[561].
– Браво! «чухонским маслом»! – засмеялась Лизавета Васильевна. – Не в бровь, а прямо в глаз!
Читатель из этих нескольких отрывочных сцен, в которых я старался по возможности, руководствуясь памятью, изобразить знакомую мне «петербургскую женщину-литератора сороковых годов», оставившую в нашей литературе своим замечательным переводом части творения Данте довольно видный след, конечно, усмотрит, что я, рассказывая эти сцены, не держался никакой хронологии относительно месяцев, недель и дней, потому что, как десять раз говорил уже моим близоруким зоилам, упорствующим находить у меня отступления от педантической хронологии, я не имею ни малейшей претензии писать «мемуары» день за днем, час за часом, а просто рассказываю разные случаи из моей жизни, характеризующие общественную жизнь данной эпохи. Руководствуясь этим правилом и предоставляя многим упорным и тупоумным порицателям лаять на ветер сколько душе их угодно, закончу этот ряд сцен и случаев встречею моею в 1846, помнится, уже году с Л. В. Кологривовой на Адмиралтейской площади во время гулянья на святой под качелями.
В те былые времена, за 27–26 лет пред сим, я, грешный человек, сознаюсь, любил посещать народные собрания на горах в Масленицу и под качелями на святой. Я редко расхаживал по Адмиралтейскому бульвару, редко рассматривал экипажи и сидевших в них, еще реже заходил в балаганы; но находил какое-то особенное удовольствие, может быть, не для всех понятное и более или менее, может быть, также по мнению иных, моветонное[562], гулять именно в густой народной толпе и прислушиваться к простонародному говору и к различным характерным русским lazzi[563] так называемых «стариков»[564] с льняными бородами и такими же париками, смешившими публику, весело щелкавшую орехи, с высоты незамысловатых каруселей. В апреле месяце 1846 года в один прелестный солнечный, теплый весенний день я, по обыкновению моему, тут прогуливался, как вдруг, подошедши к переносной космораме[565], показываемой русским мужичком, увидел нескольких дам, прекрасно, по-весеннему уже одетых, одна из которых, постарше других, записывала быстро карандашом на пергаментные листки своей щегольской карманной агенды то, что диктовал ей мужичок, показывавший этот народный театр. Дама эта была не кто иная, как Лизавета Васильевна с несколькими своими знакомыми девицами, которых я знал также и из которых нынче в живых немногие, кажется. Они меня не заметили, и я только тогда показался, когда вся рапсодия была уже написана на листке пергамента. Рапсодия эта гласила:
– Ага! – сказал я, раскланиваясь с этими дамами. – Вот и вы, Лизавета Васильевна, платите дань реальному направлению: записываете народные рапсодии.
– Это еще не значит, – сказала, несколько сконфузясь, г-жа Кологривова, – чтобы я впала в вашу «гоголевщину». Мне нужны эти народные вирши при описании одной сельской ярмарки в новом романе, какой я на досуге пишу и буду писать в деревне, куда, как вы знаете, мы скоро едем. Я должна была поэтому расстаться с идеею о журнале для русских не дам собственно, а вообще для русских женщин. Сенковский в отчаянии, что все это так расстроилось. Идемте гулять вместе в народной толпе, которая, по-видимому, так вас интересует.
Донжуанство барона Брамбеуса
Из числа моих хороших знакомых и даже приятелей был Павел Николаевич Кабалеров, очень занимательный собеседник и хорошо образованный человек, кандидат Московского университета строгановского периода
Журналист и прозаик Владимир Петрович Бурнашев (1810-1888) пользовался в начале 1870-х годов широкой читательской популярностью. В своих мемуарах он рисовал живые картины бытовой, военной и литературной жизни второй четверти XIX века. Его воспоминания охватывают широкий круг людей – известных государственных и военных деятелей (М. М. Сперанский, Е. Ф. Канкрин, А. П. Ермолов, В. Г. Бибиков, С. М. Каменский и др.), писателей (А. С. Пушкин, М. Ю. Лермонтов, Н. И. Греч, Ф. В. Булгарин, О. И. Сенковский, А. С. Грибоедов и др.), также малоизвестных литераторов и журналистов.
Очерк об известном адвокате и политическом деятеле дореволюционной России. 10 мая 1869, Москва — 15 июня 1957, Баден, Швейцария — российский адвокат, политический деятель. Член Государственной думы II,III и IV созывов, эмигрант. .
Труд журналиста-международника А.Алябьева - не только история Второй мировой войны, но и экскурс в историю развития военной авиации за этот период. Автор привлекает огромный документальный материал: официальные сообщения правительств, информационных агентств, радио и прессы, предоставляя возможность сравнить точку зрения воюющих сторон на одни и те же события. Приводит выдержки из приказов, инструкций, дневников и воспоминаний офицеров командного состава и пилотов, выполнивших боевые задания.
«Преподавателям слово дано не для того, чтобы усыплять свою мысль, а чтобы будить чужую» – в этом афоризме выдающегося русского историка Василия Осиповича Ключевского выразилось его собственное научное кредо. Ключевский был замечательным лектором: чеканность его формулировок, интонационное богатство, лаконичность определений завораживали студентов. Литографии его лекций студенты зачитывали в буквальном смысле до дыр.«Исторические портреты» В.О.Ключевского – это блестящие характеристики русских князей, монархов, летописцев, священнослужителей, полководцев, дипломатов, святых, деятелей культуры.Издание основывается на знаменитом лекционном «Курсе русской истории», который уже более столетия демонстрирует научную глубину и художественную силу, подтверждает свою непреходящую ценность, поражает новизной и актуальностью.
«Преподавателям слово дано не для того, чтобы усыплять свою мысль, а чтобы будить чужую» – в этом афоризме выдающегося русского историка Василия Осиповича Ключевского выразилось его собственное научное кредо. Ключевский был замечательным лектором: чеканность его формулировок, интонационное богатство, лаконичность определений завораживали студентов. Литографии его лекций студенты зачитывали в буквальном смысле до дыр.«Исторические портреты» В.О.Ключевского – это блестящие характеристики русских князей, монархов, летописцев, священнослужителей, полководцев, дипломатов, святых, деятелей культуры.Издание основывается на знаменитом лекционном «Курсе русской истории», который уже более столетия демонстрирует научную глубину и художественную силу, подтверждает свою непреходящую ценность, поражает новизной и актуальностью.
Эти биографические очерки были изданы около ста лет назад отдельной книгой в серии «Жизнь замечательных людей», осуществленной Ф. Ф. Павленковым (1839—1900). Написанные в новом для того времени жанре поэтической хроники и историко-культурного исследования, эти тексты сохраняют по сей день информационную и энергетико-психологическую ценность. Писавшиеся «для простых людей», для российской провинции, сегодня они могут быть рекомендованы отнюдь не только библиофилам, но самой широкой читательской аудитории: и тем, кто совсем не искушен в истории и психологии великих людей, и тем, для кого эти предметы – профессия.
Сборник содержит воспоминания крестьян-мемуаристов конца XVIII — первой половины XIX века, позволяющие увидеть русскую жизнь того времени под необычным углом зрения и понять, о чем думали и к чему стремились представители наиболее многочисленного и наименее известного сословия русского общества. Это первая попытка собрать под одной обложкой воспоминания крестьян, причем часть мемуаров вообще печатается впервые, а остальные (за исключением двух) никогда не переиздавались.
Внук известного историка С. М. Соловьева, племянник не менее известного философа Вл. С. Соловьева, друг Андрея Белого и Александра Блока, Сергей Михайлович Соловьев (1885— 1942) и сам был талантливым поэтом и мыслителем. Во впервые публикуемых его «Воспоминаниях» ярко описаны детство и юность автора, его родственники и друзья, московский быт и интеллектуальная атмосфера конца XIX — начала XX века. Книга включает также его «Воспоминания об Александре Блоке».
Долгая и интересная жизнь Веры Александровны Флоренской (1900–1996), внучки священника, по времени совпала со всем ХХ столетием. В ее воспоминаниях отражены главные драматические события века в нашей стране: революция, Первая мировая война, довоенные годы, аресты, лагерь и ссылка, Вторая мировая, реабилитация, годы «застоя». Автор рассказывает о своих детских и юношеских годах, об учебе, о браке с Леонидом Яковлевичем Гинцбургом, впоследствии известном правоведе, об аресте Гинцбурга и его скитаниях по лагерям и о пребывании самой Флоренской в ссылке.
Любовь Васильевна Шапорина (1879–1967) – создательница первого в советской России театра марионеток, художница, переводчица. Впервые публикуемый ее дневник – явление уникальное среди отечественных дневников XX века. Он велся с 1920-х по 1960-е годы и не имеет себе равных как по продолжительности и тематическому охвату (политика, экономика, религия, быт города и деревни, блокада Ленинграда, политические репрессии, деятельность НКВД, литературная жизнь, музыка, живопись, театр и т. д.), так и по остроте критического отношения к советской власти.