Воспоминания петербургского старожила. Том 2 - [71]

– Это, – сказал я, – похоже на правду, потому что Булгарин на днях приглашал Песоцкого и Ольхина, издателей редактируемого мною «Эконома», непременно напечатать в этом хозяйственном еженедельнике маленькую статью об изделиях Заморина. Я поостерегся и не пустил статьи, нам доставленной от Фаддея Венедиктовича, который вчера, зашедши к Ольхину, сказал, чтобы отнюдь статью эту не печатали, а возвратили бы ее ему.

– О! – воскликнула madame Кологривова. – Протей, сущий Протей деятельности этот Булгарин! Вот уж подлинно:

Figaro qua,

Figaro là,

Figaro giù,

Figaro su[522].

В это время явился Николай Николаевич Кологривов, поздоровавшийся с нами, гостями, и поцеловавший ручку жены с объявлением:

– А я, chère Lise[523], достал флакон самого настоящего самохотовского бальзама[524] от ревматизма. C’est quelque chose de merveilleux! (Это нечто изумительное!) И где же я нашел? C’est étonnant et mirobolent! (Это необычайно и удивительно!) В книжном магазине Ольхина, где, по совету Булгарина, теперь продается этот бальзам и где Булгарин хочет делать склад всех тех товаров, какие он в «Пчеле» расхваливает.

– Надо, – с жаром вступилась Лизавета Васильевна, – предупредить об этом Сенковского, чтобы он помешал привести проект этот в исполнение. Куда как приятно будет нам, издателям и авторам, видеть наши книги в магазине этого еврея Ольхина наряду с какими-нибудь кислыми щами Заморина, сигарами Миллера и брусничным вареньем Бабикова! Ah! quelle horreur! (О! ужас!)

– Другая новость та, chère Lise, – восклицал осмеленный Николай Николаевич, – это вафельница голландка фрау Гебгардт в своем национальном костюме с золотыми или золочеными побрякушками в рубль серебра на лбу, как у громовских ломовых лошадей. Но прекрасная и преаппетитная баба!..

– Без цинизма, без цинизма, пожалуйста, monsieur Кологривов, – заметила Лизавета Васильевна. – Вы знаете, я гоголевщины этой у себя не терплю. Какие же это вафли? Что это такое?

– А такие вафли, madame Кологривов, что вы от них будете в восхищении, когда отведаете, – отвечал Николай Николаевич. – В жизнь мою я никогда не ел ничего не только лучше, но ничего такого. Богом божусь! Она устроила свой домик на колесах в сквере Александринского театра. Давка там на Невском из-за этих вафель страшная! Фрау эта их при вас же и печет и подносит за двугривенный штуку прямо с огня[525]. Еще ходят смотреть на Мойке, у Почтамтского моста, в балагане «сирену», которая не что иное, как какая-то преуродливая кукла, плохо ампальированная[526] сеном и соломой. Ее афиша именует «дамой из Амстердама». Все хохочут и платят по гривеннику за вход. Впрочем, тут же показывают громадный остов кита, и этому киту кто-то из букетоманов воткнул преогромный букет. Булгарин мне повстречался у входа этого балагана и при мне сказал экспромт. Я записал. Вот он:

Один, пылая рвением,

Ценящий красоту,

Воткнул букет с почтением

В нос мертвому киту…[527]

– Забавно, не правда ли? В нос мертвому киту!..

– Действительно, Фаддей Венедиктович, – улыбнулся, играя снова челюстями, Великопольский, – записывается в стихокропатели.

– Именно в стихокропатели, именно, – подтверждал развязно и весело Николай Николаевич, – он, кроме этого экспромта, продиктовал мне еще восемь стихов своего изделия. И их я записал. Извольте прислушать, что говорит наш русский Жуи и Аддисон[528] своим порицателям:

От правды честной и упрямой

Не защититесь эпиграммой;

Нет, мне не повредите вы

И ваши грязно-желчны речи,

Пока моей вы головы

Не сдвинете на ваши плечи.

Теперь же бранный этот вздор

Мне торжество, а вам – укор![529]

– Нельзя сказать, – заметил Великопольский (который умел писать стихи далеко не такие аляповатые и которого однажды стихотворная просьба на высочайшее имя имела для него счастливый результат[530]), – чтобы этот набор незвучных рифм был хорош, и можно бы было посоветовать Булгарину не давать гласности этой шалости его крайне непоэтического пера.

– В книжном магазине Беллизара, – продолжал Николай Николаевич свою обязанность ежедневного нувеллиста, – узнал я, что Ипполит Оже печатает в «Messager de St.-Pétersbourg» свой роман из русских наших нравов под названием «Pétroucha». Отдельно роман этот печатается в типографии Плюшара в двух томах[531]. Там же я узнал, что monsieur Виардо, муж нашей очаровательной Виардо-Гарции, изучивший фундаментально испанский язык, перевел на французский «Дон Кихота» Сервантеса, вовсе не по-флориановски, а без всяких переделок[532]. Уверяют, что теперь уже разошлось 30 000 экземпляров.

– Переведи я Данте на французский, а не на русский язык, – вздохнула г-жа Кологривова, – и мой перевод разошелся бы многими тысячами экземпляров. Не слышал ли ты, Nicolas, чего-нибудь об ангажементе в Михайловский театр знаменитой парижской артистки Арну-Плесси, которую мы видели в Париже?

– Как же не слыхал, слышал, – отвечал муж, – я заходил для своей куафюры[533] к Шарлю, а отчасти и для того, чтобы там подстричься, и сам monsieur Charles, славящийся своим всезнанием и своими каламбурами, сказал мне, что контракт окончательно подписан и что Плесси будет у нас играть с нашею милою Allan в «Verre d’eau», в «Chaine», в «Faute de s’entendre», в «Estelle», в «Rodolphe», в «Le legs»