Воспоминания петербургского старожила. Том 2 - [70]

– Вы, Вл[адимир] П[етро]вич, читаете ловко и, кажется, во время чтения импровизируете то, что находите полезным в данную минуту импровизировать, почему я хочу прочесть статью эту сама.

Прочла или не прочла она эту статью, не знаю, но знаю, что неделю спустя возвратила мне, не сказав ни да, ни нет. Только в этот раз добрейшая Лизавета Васильевна нашла нужным указать мне с каким-то особенным апломбом на ту статью, которую она поместила в «Библиотеке для чтения», года за два пред тем, под своим обычным псевдонимом Фан-Дима, названную ею «Хозяйка»[512], и спросила меня, читал ли я эту ее новую повесть, в которой она старалась воспроизвести женщину. Я повинился в незнакомстве моем с образцовою статьею и обещал прочесть, почему она тотчас, не теряя времени, снабдила меня экземпляром того нумера журнала Ольхина, в котором напечатана эта «Хозяйка», правду сказать, вовсе не восхищавшая меня; но когда я возвращал автору повести книгу журнала, то, разумеется, выразил мою благодарность за удовольствие, доставленное мне чтением этого нового труда Фан-Дима, изъявляя, однако, при этом сожаление, что г. Фан-Дим не продолжает своего превосходного перевода «Божественной комедии». Лизавета Васильевна пожала плечами и сказала:

– Я понесла порядочный материальный убыток, издав первые пять песней, и не считаю себя довольно богатою, чтобы делать новые затраты. Найти же издателя на Алигьери Данте трудно, почти невозможно, давая перевод свой даже без гонорара, а журналисты положительно отказываются от печатания его на своих страницах. К тому же я вся поглощена идеею о «Женском вестнике» и очень сожалею, что Сенковский поместил в «Библиотеке для чтения» свою бесподобную (!!??) повесть «Совершеннейшая из всех женщин»[513], которая могла бы украсить первый нумер моего будущего журнала и послужить темою для всего того, что надобно будет в нем воспроизводить о значении женщины.

В другой раз мне случилось встретиться у Лизаветы Васильевны снова с Иваном Ермолаевичем Великопольским, который в то время, как я вошел в гостиную, всегда всех занимавший и терзавший своим несчастным проектом об усовершенствовании льняного производства, при всем том, что был умный и светский человек и умел вести разговор о весьма многих разнообразных предметах, нечаянно, удаляясь от льна, ступил на почву толков о различных предметах и развивал весьма пространно идеи тогдашнего подобного ему прожектера, г-на Вешнякова, о карболеине[514]. Лизавета Васильевна, которой страшно надоели все эти технические соображения своего собеседника, обратилась ко мне:

– Ну, Вл[адимир] П[етро]вич, как жестоко разбранен ваш любезный Белинский в «Северной пчеле», где молодой литератор г-н Леопольд Брандт под буквами Я. Я. Я. отделал его так, что, как говорится, небу жарко[515].

– Видел я эту площадную брань за подписью Я. Я. Я., послужившею, как я слышал, предметом довольно ловкой эпиграммы, – отвечал я. – Но кто этот г-н Брандт?

– Как же, автор «Аристократки»[516]. Un assez gentil roman (довольно миленький роман). Читали вы?

– Ежели бы вы, Лизавета Васильевна, не произнесли уже вашего мнения об этом gentil roman, то я позволил бы себе отвечать вам известными словами Александра Андреевича Чацкого.

– Какими?

– Я глупостей не чтец, а пуще образцовых![517]

– Чацкому, – заметил Великопольский, – привелось бы слова эти нередко повторять, ежели бы он видел, что делается нынче в нашей литературе, где к числу забавных новостей принадлежит та, что знаменитый Фаддей Венедиктович Булгарин, недавний друг Кукольника, вдруг теперь начинает стрелять в новый журнал этого же самого Кукольника, «Иллюстрацию», довольно ожесточенно, хотя и холодными выстрелами[518]. Это бы ничего, а забавно то, что знаменитый Фаддей, не довольствуясь прозой своей, принялся за стихи из-за буквы ер[519], поставленной ни с того ни с сего Кукольником в слово «изящное», которое он стал печатать «изъящное».

– Да, да, – заметила г-жа Кологривова, – я где-то видела эти булгаринские вирши. Не помните ли вы их, Иван Ермолаевич?

– Как не помнить! – усмехнулся Великопольский, свирепо заиграв своими беззубыми челюстями и сверкнув из-под черных бровей своими темно-карими глазами. – Я действую противуположно Чацкому: читаю «Северную пчелу» и наизусть заучиваю вообще все современные образцовые глупости.

– Скажите же нам, – приставала женщина-литератор, – эти стихи.

– Извольте. Вот они:

Превратностей судьбы блистательный пример

Дает теперь нам буква ер (ъ)!

Давно ль мы видели несчастную годину,

Когда его с конца хотели истребить,

И вдруг, восхитившись, решились поместить

В изящное и даже… в середину![520]

– Однако, – заметила Лизавета Васильевна, – это еще не слишком глупо, точно так, как я нахожу далеко не глупым то, что Булгарин «Финскому вестнику», отличающемуся образцовою безграмотностью, постоянно говорит по-чухонски: «ей муста!», то есть не понимаю тебя, г. Дершау[521]. «Ей муста!», comme c’est drôle (как это забавно).

– Но, – объяснил Великопольский, – можно бы это «ей муста» предложить и самому господину Булгарину, когда он до неистовства на столбцах своей «Пчелы» расхваливает и рекламирует все то, что ему выгодно хвалить, как, например, на днях он превознес до небес кислые щи и питный мед какого-то Заморина. Это было до того увлекательно расписано, что обратило на себя внимание государя императора, повелевшего подать образчики этих напитков к высочайшему столу. Но, к сожалению, оказались и щи, и мед преневкусною бурдою, и, говорят, его величество приказал генерал-губернатору сказать Булгарину, чтобы в своих рекомендациях произведений промышленности он был бы осторожнее и, руководясь своим собственным вкусом, не вводил бы публику в обман.