Воспоминания петербургского старожила. Том 2 - [65]

. «Я вовсе не ревнива, право, – говорила она, однако слегка бледнея и голосом, в котором звучали слезы, – но я ревнива к спокойствию и здоровью моего гениального мужа, а восхищения и боготворения некоторых из синих чулков Петербурга доходят до нелепости, отнимая у него драгоценнейшее его достояние, время, минуты отдыха в беседе со мною. Учтивый и вежливый до мозга костей Жозеф не знает отказа на эти назойливости, и за обедами и ужинами этих тщеславных дамочек, хвастающихся тем, что барон Брамбеус их друг, он тратит много времени, покоя и здоровья. Нынче Жозеф поглощен одною мыслью, одною идеею: это – своим клавиоркестром[469], наполняющим всю его жизнь, и потому он не так часто отдается этим сиренам с литературною подкладкою, но со всем тем одна из этих чудачек, называющая себя моим другом, под предлогом затеи какого-то журнала успевает-таки от времени до времени увлекать Жозефа в свой очарованный круг, из которого он возвращается всегда с мигренями».

В 1859 году, лет 15 после того, что я слышал эту тираду в 1843 или в 1844 году из уст госпожи Сенковской, это яблоко раздора между ею и всеми «синими чулками» столицы, очаровательный ее Жозеф, великий некогда барон Брамбеус, лежал в холодной могиле, а вдова его, эта «милая Адель», издала очень приятно написанную ею книгу под названием «Осип Иванович Сенковский (биография, написанная его женою)»[470]. Когда я в шестидесятых годах читал эту восторженную супружескую апофеозу барона Брамбеуса, в которой излишек и пересол расхваливания не оправдываются даже супружескою нежностью, мне хотелось найти именно эти чувства и эти мнения, некогда мною слышанные от автора-панегириста; но я тут не встретил прямого указания на личность, скрывавшуюся когда-то под псевдонимом Фан-Дима и жившую тогда безвыездно в Париже со своим Николаем Николаевичем en bons bourgeois[471] чуть ли не в Quartier latin[472], а только прочел в главе под названием: «Таинственный барон и любознательные женщины» (стр. 111) следующее:

Все женщины, которым удалось проникнуть до барона Брамбеуса, нашли в нем человека, очаровавшего их с первого слова: своей чрезвычайной учтивостью, приветливостью, любезностью и терпением, с которым выслушивал их. Принимая в первый раз женщин, которые являлись, опираясь на его знаменитость, и приносили ему дань своего удивления и уважения, мог ли он своим тактом и вкусом не показать со своей стороны всю учтивость, весь ум свой? Мог ли он не отвечать на все любезные вещи, которые говорились ему? Отсюда-то вышло много ошибок! Те, которые отнимали драгоценное время, не понимали, что они похищают драгоценность. Казалось, напротив, что они доставляли полезное развлечение. Просившие только одних советов, воображали, что поступают чрезвычайно умеренно и скромно. Получившие работу, которую должно было потом совершенно переделывать, думали быть полезными! Отдававшие безусловно свою дружбу, считали себя великодушными, бескорыстными потому только, что не просили и не требовали ничего, кроме случаев доказать эту дружбу…

Развернув несколько книг «Библиотеки для чтения» 1842–1843 годов, переплетенных в шагрень с золотыми инкрустациями, я встретил несколько библиографических отчетов о романах Фан-Дима (именно, об ее «Александрине» в двух толстеньких маленьких книжечках в 32-ю долю листа), об ее «Голосе за родное», также в двух томиках в 12-ю долю листа, и, наконец, об ее «Двух призраках» в четырех изрядных томиках в 12-ю же долю листа[473]. Все эти три беллетристических произведения Фан-Дима были Сенковским расхвалены и превознесены с притворными возгласами, какими отличались всегда хвалебные статьи, писанные пером самого редактора. Конечно, опытный читатель, привыкший к чтению статей библиографического отчета смирдинского журнала, в это время, впрочем, уже издававшегося новым тогдашним книгопродавцем М. Д. Ольхиным, мог и здесь заметить брамбеусовское междустрочие и ядовито-злую усмешку, мастерски замаскированную любезностями, комплиментами и настойчивыми рекомендациями публике с гостинодворскими уверениями в достоинстве товара. Но ни об одной из книг Лизаветы Васильевны Сенковский не говорил с таким серьезным и действительно заслуженным уважением, как об ее поистине и доныне считающемся превосходным переводе творения Данте «Божественная комедия».

Само собою разумеется, что любезности редактора «Библиотеки для чтения» восхищали Лизавету Васильевну и заставляли ее превозносить их остроумного автора, возвеличивая его, как говорится, выше леса стоячего. Все это вместе с продолжительным и коротким знакомством как с Сенковским, так [и] с его доброю Аделью сильно сблизили с ними благодушную, но с тем вместе самолюбивую Лизавету Васильевну, которая затем с чувством отвращения читала критики некоторых других журналов и в особенности «Отечественных записок». Журнал этот в одной из своих книг 1843 года, когда перо критики держал твердою рукою бессмертный Белинский, отдав дань похвалы всему труду г-на Фан-Дима и признав особенною заслугою то, что Данте переведен не стихами, для чего требовался бы огромный поэтический талант, а безукоризненною плавною прозою, вдруг сказал: «Не понимаем только, к чему и для чего приложено к этому переводу какое-то введение с биографиею Данте какого-то г. Струкова, где без толку толкуется о двойственности природы человека, влекущей его то к небу, то к земле, об эпопее, как