Воспоминания петербургского старожила. Том 2 - [62]
В 1845 году Лизавета Васильевна была женщина лет за тридцать, очень светло-русая, более чем дородная, нечто вроде откормленной русской кормилицы, затянутой в корсет и одетой в модное шелковое платье со шнипом[445] и воланами, в блондовой косынке на роскошной груди и с головою, убранною в пышных локонах, над завивкою которых, по-видимому, немало потрудилась ученая горничная. Лицо довольно белое, хотя несколько угреватое, у Лизаветы Васильевны как-то лоснилось и беспрестанно потело, потому она то и дело что употребляла в дело свой раздушенный батистовый платок. Маленькие сероватые глаза со светлыми бровями и почти без ресниц щурились. Довольно большой рот складывался в добрую улыбку, на полных щеках играли ямочки, а круглый картофельный, почти всегда красноватый, как бы от насморка, носик был несколько вздернут. Вообще очаровательного в личности, прикрывавшейся псевдонимом Фан-Дима, ничего не было; но походка и вообще ансамбль всех манер были в ней безукоризненны, кроме манеры говорить маленько нараспев и с некоторою провинциальной аффектацией, правду сказать, действовавшей не очень-то приятно на людей впечатлительных и нервозных, тем более что манера эта в ней была напускная, а не природою ей данная, потому что в интимности Лизавета Васильевна была далеко не та изысканная дама провинциального закала с пошибом на chez nous à Paris[446], какою, к сожалению, она считала почему-то непременно должным являться в обществе и у себя, даже при мало ей знакомых гостях. Струков тотчас легко и ловко меня познакомил с Лизаветой Васильевной и впоследствии говорил мне, что никогда еще ему не случалось видеть, чтобы она так скоро освоилась с новым человеком, как то случилось, уж право не знаю почему, со мною, так как почти со всеми она в первое время была всегда несколько дика и не то чтобы застенчива, но до крайности жеманна и изысканна. «Впрочем, – прибавил он тогда, – Лизавета Васильевна так же еще легко, как с вами, сошлась с Осипом Ивановичем Сенковским за три или четыре года пред сим, когда мы с ним были соседями на Васильевском острову».
Во время обеда, который, как всегда у Кологривовых, был превосходен, Струков вел преимущественно беседу то с Великопольским об его опытах улучшения выделки льна, которые были его вечным коньком, то с Т – вым о посевах юользы, сенфоэна, рутабаги[447] и чуть ли даже не шафрана, равно как о новом финансовом государственном обороте; при этом почтеннейший Николай Гаврилович Т-в пускался в развитие каких-то необычайных комбинаций, заставлявших Струкова иронически улыбаться и замечать с усмешкою, незаметною лишь тому, к кому она именно обращалась, что, будь теперь у нас такой финансист, каким был граф Егор Францович Канкрин, а не Федор Павлович Вронченко, тот, конечно, обеими руками ухватился бы за все эти великолепные проекты. Среди всех этих бесед живой и бойкий желтолицый брюнет Дмитрий Николаевич успевал от времени до времени трунить над страстью Николая Николаевича к опере и к балету, а также принимал слегка участие и в нашей оживленной беседе с Лизаветой Васильевной, которая довольно быстро переходила с предмета на предмет, затрагивая то современную литературу, то театр, то общественный строй, то вспоминая о чужих краях, то перескакивая к тогдашним городским новостям, из которых, конечно, самою интересною были толки о пребывании императрицы Александры Федоровны в Палермо[448]. К концу обеда мы договорились до того, что Лизавета Васильевна передавала уже мне откровенно о том, как она намерена учредить ежемесячный журнал, посвященный интересам «русской женщины», под названием «Женский вестник», в редакции которого она отмежевала уже мне, еще до личного знакомства со мною, рубрику хозяйства и домоводства, какие, по ее мнению, да и по мнению тогдашнего моего начальства, мне, как прослужившему четыре года в Удельном земледельческом училище, должны быть очень известны. При этом она очень мило коснулась моих работ в «Экономе» и только что изданных (Ольхиным) моих «Воскресных посиделок»
