Воспоминания петербургского старожила. Том 2 - [61]

– Ради бога, – воскликнул Струков, – без всех этих парлефрансе[436], Николай Николаевич! Вы очень пристрастны к «французскому с нижегородским», как сказал Чацкий[437], или хоть с тульским, потому что вы туляк. Жена ваша, которой вы никак цены понять не умеете, не писательница, а писатель русский, как Екатерина II, по мнению Вольтера, была не великая жена, а великий муж[438], – жена ваша также не прочь пускать французские фразы: это, может быть, единственный ее недостаток; но вы знаете, с того времени, что за два года пред сим Лизавета Васильевна явилась в русской литературе перелагательницей Данте в русскую «благородную», как выразился Сенковский, прозу[439], то между нами с нею порешено окончательно: «у нас здесь в доме», по крайней мере, ни слова не произносить по-французски в сношениях с русскими людьми. Исключение – одна лишь Александра Михайловна Каратыгина и ее дочь, которые до того опарижанились, что им, к прискорбию моему, стал труден родимый язык. Я камер-юнкер и, бывая при дворе во дворце или у разных высших придворных чинов и членов дипломатического корпуса, поневоле болтаю по-французски; но это меня страшно коробит и мне надоедает.

– А между тем, – умильно и как бы заискивательно замечал Кологривов, – мало кто так блестяще говорит по-французски, как вы, Дмитрий Николаевич. Но наши писатели, однако, не брезгают французским языком: не далее как вчера вечером на рауте моего министра, графа Карла Васильевича (т. е. Нессельроде), три четверти часа сряду я слышал бойкую беседу двух наших литераторов-камергеров: князя П. А. Вяземского и князя В. Ф. Одоевского.

– Ну им и книги в руки, – сказал Струков, – а я хочу, чтобы «у нас» здесь, в доме Блюма, на Фурштадтской, говорилось не иначе как по-русски. Да и на что это будет похоже, когда мы с Лизаветой Васильевной, занимающиеся теперь идеею осуществления русского журнала, посвященного женскому, чисто отечественному развитию[440], будем, словно попугаи, лепетать постоянно по-французски с русскими людьми!.. Поневоле посыпятся у нас в журнале галлицизмы. А куда как хорош русский журнал с неправильным языком! Это будет черт знает что такое! Но нечего мне с вами переливать из пустого в порожнее. Какая причина вашего появления у меня теперь?

– Lise поручила, – затараторил было Кологривов; но Струков перебил его:

– Какая у вас Lise, субретка, камеристка, модистка, кордебалетка, что ли, какая-нибудь? Я понимаю, вы хотели сказать, что Лизавета Васильевна, жена ваша, поручила вам узнать, в силах ли я прийти обедать с нею в столовую. Да?

– Да, да, – отвечал Кологривов, – и приняты меры, чтобы никого из малознакомых не принимать, кроме только коротких, таких как Т*****в и Великопольский[441][442]. Они оба здесь, и после обеда я с ними составлю вам, Дмитрий Николаевич, партию в вистик; Лизавета же Васильевна хотела заняться какою-то корреспонденциею.

Пока Кологривов это толковал, Струков встал с кровати и подтягивал шнуровку своих темно-красных канаусовых шаровар, вслед за чем перед зеркалом при зажженных его камердинером двух восковых свечах щеткою поправлял волосы и, высунув язык, чистил его черепаховою полоскою. Кончив все со своим туалетом, Струков, обратясь ко мне и видя, что я взялся за шляпу, сказал:

– Вл[адими]р П[етро]вич, вам ведь все равно, где ни обедать. Теперь почти пять часов, вас дома ждать перестали, так обедайте-ка у нас без церемоний. Я вас познакомлю с Лизаветой Васильевной, с которой как с Фан-Димом вы уже давно знакомы, и дело в шапке. Ни она, ни я, мы терпеть не можем излишних церемониальностей и разного рода китайских представлений. Гораздо лучше по простоте, по-русски. К тому же она давным-давно говорила мне, что я должен представить вас ей. Ну вот и кстати: представление будет вполне à la fourchette[443]! Ха! ха! ха!

– Фант с вас, Дмитрий Николаевич, – восклицал успокоившийся уже Николай Николаевич, – фант за то, что вы промолвили французское слово!

– Ну вот вам и фант мой, – говорил Струков, быстро писавший карандашом на клочке бумаги, – мой драгоценный автограф, который вы сию минуту отнесете Лизавете Васильевне, а мы с Вл[адимиром] Петр[овичем] следуем за вами.

После нескольких с моей стороны слов сомнения и затруднения я исполнил желание моего приятеля Дмитрия Николаевича. Пройдя с ним по ярко освещенному будуару-кабинету, по столько же освещенным большой, роскошно меблированной гостиной и обширной зале в пять окон с эраровским роялем[444] в одном углу, мы вошли в светлый узкий коридор, из которого очутились в весьма красивой и большой столовой, четырьмя своими окнами обращенной на двор. Комната эта была освещена люстрами у стен и громадным канделябром на накрытом и роскошно убранном обеденном круглом столе с шестью кувертами. В стороне между двух окон был другой четырехугольный стол, покрытый скатертью замечательной белизны и назначенный для закуски, которою занимались в это время, кроме известного мне так называемого хозяина дома, добрейшего Николая Николаевича Кологривова, еще двое мужчин: один сильный высокорослый брюнет в черном парике с темно-желтым лицом и с огромными черными бровями, дававшими ему какой-то свирепый вид, другой помоложе его господин также в парике, но не черном, а каштановом, очень тщательно завитом и одетый более или менее щеголевато и даже шикарно. Этот другой был знакомый мне по дому шталмейстера П. Н. Беклемишева тульский помещик Николай Гаврилович Т – в, которому в ту пору было-таки лет за сорок. Он был с Кологривовым на