Воспоминания петербургского старожила. Том 2 - [56]
– Моя взяла, – молвил мне Захар Захарович полушепотом.
В город обратно мы поехали уже иначе: карета, запряженная шагистыми битюгами, за четверть часа до отъезда Захара Захаровича с Фаддеем Венедиктовичем на буланых татарах повезла меня вместе с одним молодым человеком, оставившим в то время службу в Сенате для заведования делами конторы графа Г. Г. Кушелева, разумеется, под ведением Захара Захаровича. Хотя мы имели четверть часа впереди и ехали ускоренною рысью, но близ заставы фаэтон, влекомый быстро несшимися буланками, нас обогнал, и Булгарин с восторгом, махая своим картузом, кричал: «Наша татарва за пояс заткнула ваших русопетов!» – Эта шутка покоробила патриотическую струну моего компаньона.
В огромной городской угловой зале-столовой, ярко освещенной, мы застали около особенного столика с закуской Булгарина, выражавшего свои восторги Захару Захаровичу и Марье Карловне и объявившего мне, с объятиями и лобзаниями меня, что он виноват передо мною, потому что никак не мог верить всему тому, что я об Лигове напечатал, и думал, что я увлекаюсь и восхищаюсь тем, что мало достойно такого похваления, как некогда восхищался, лет за десять пред сим, шарлатанствами Байкова; но что, убедясь сегодня во всем сам, он находит, что я еще слишком мало сказал и что хозяйство это заслуживает решительно апофеоза, а не только похвалы.
– Мы, Фаддей Венедиктович, вас раньше как в десять часов вечера, – говорил Маклотлин, – ни за что не доставим домой, и доставим в нашей покойной карете.
– Если вы меня заарестовываете, Захар Захарович, – говорил Булгарин, – то делать с вами нечего; но я обещал жене быть к семи часам, теперь же уже шесть почти, так позвольте мне вас попросить дать мне бумаги и перо, чтобы я хоть написал ей, и кого-нибудь с письмом этим послать.
– Пошлем сейчас, – сказал быстро Маклотлин, – одного из наших форейторов, а для письма Маня принесет нам бювар ее мамы и чернильницу с пером.
Девочка принесла бювар с перламутровой покрышкой и со множеством всякой бумаги и конвертов внутри. Когда Булгарин написал свою цидулу и она была отослана, то он принялся расхваливать бювар, вследствие чего Марья Карловна, схватив на лету взгляд мужа, сказала Фаддею Венедиктовичу, что хотя она не восточная уроженка и не мусульманка, но имеет в обычае дарить добрым людям все то, что у ней в доме им нравится; а как бювар этот вполне ей принадлежит, то она, имея полное право им располагать, вменяет себе в особенное удовольствие передать его мистеру Булгарину, который на этом бюваре тем еще лучше напишет статью о Лигове.
Булгарин нашел, что отказываться невозможно, благодарил Марью Карловну весьма усердно и сказал, что на этом бюваре действительно статья выльется самым волшебным образом. В это время все по приглашению хозяйки сели за круглый стол невдалеке от пылавшего камина, затопленного английским превосходнейшим углем, потому что, невзирая на 9 мая, на дворе было далеко не тепло и скорее холодновато даже, что при вынутых двойных рамах было более или менее чувствительно и даже неприятно без сладостной теплоты от камина. Обед был действительно смесь французской кухни с английскою и поливался роскошно винами, как тонкими французскими, так [и] густыми испанскими, португальскими и венгерскими. Булгарин в самом начале обеда, умильно взглянув на восьмилетнюю Маню, эту балованную, прелестную девочку, сказал:
– Так как мама объявила, что она дарит все то, что гости ее хвалят из того, что ей принадлежит, то вот, конечно, подарит мне Маню, которая так мила, что уж я не знаю, как довольно ее хвалить. Подарите мне ее, Марья Карловна.
– Извольте, – отвечала смеясь веселая Марья Карловна, – извольте; но только надо узнать от Мани, хочет ли она быть вам подарена?
– Я не хочу, – крикнула Маня, – я не хочу, он такой гадкий, как и его брат. Я его брата за нос таскаю и за баки деру. Они похожи как две капли воды! Я этого его брата принесу!
И девчонка стрелой улетела в другие комнаты, не слушая голоса отца и матери, и оттуда возвратилась со знаменитою гуттаперчевою статуэткою Булгарина, которую сильно терзала, крича: «Гадкий, гадкий, мерзкий Фаддейка!»
Булгарин побагровел и растерялся от этой неожиданной сцены с ненавистной для него статуэткой, которую он никак не ожидал тут встретить. Будь Фаддей Венедиктович человек более светский, он, не сконфузясь нимало, стал бы шутить и этим непринужденным и развязным тоном победил бы комизм своего положения, сделавшегося безвыходным благодаря его несветскости и неотесанности, которые он всегда думал замаскировать лестью, низкопоклонством и лобзаниями, по-польски, плечей и локтей.
