Воспоминания петербургского старожила. Том 2 - [52]

Обед, кажется, еще больше способствовал возвеселению Захара Захаровича, сказавшего своей супруге, второго и не очень давнего брака, красивой, дебелой, белой, румяной, но несколько церемонной и своеобразной англичанке Марье Карловне, не вполне свободно объяснявшейся по-русски: «Экую бабу Бог мне послал! Небось, краля моя пшеничная, сама за жарким присмотрела, так и вышло на славу!», и при этом нашел нужным угостить свою желанную половину таким дружеским поцелуем с привлечением ее покрытой кружевами и лентами головы к своему лицу, по-видимому, довольно энергично, что она, оторвавшись от своего друга-властелина, полусмеясь и поправляя свою куафюру[374], прошипела что-то на чистом шотландском простонародном наречии с маленьким хохотом.

– Не кобенься, баба, – продолжал Захар Захарович, подлаживаясь под чисто русский тип, – эка фря церемонная, англичанка, пуританка растреклятая! Пойди-тка да вышли нам сюда с Андреем ту бутылку порто, что в винном маленьком погребу под кладовой стоит, третья с правого края. Да смотри не ошибись у меня, Карловна моя дорогая, лебедка белотелая!

Но к этому наставлению в русском вкусе он присовокупил несколько непонятных для меня слов своего шотландского жаргона. Вследствие всего этого явилась заповедная бутылка темно-бурого портвейна, по мнению Маклотлина, совершенно необходимого после жирнейшего и очаровательнейшего муттона, и по окончании обеда, состоявшего из трех блюд, но длившегося с час, мы вдвоем в огромной угловой зале, служившей столовой, сидя у громадного стола красного дерева, освобожденного тогда от скатерти, куря сигары и поглядывая на ярко и весело пылавший камин, в начале мая вовсе не лишний, занялись старательно внутренним содержанием черной бутылки, доставившей действительно гранатовую струю наивысочайшего качества.

– А что, – сказал вдруг Маклотлин, – я думаю, Фаддей Венедиктович, сын Булгарин, не отказался бы промчаться на моих буланеньких, хотя бы ради сравнения с чубаренькими Дмитрия Васильевича, и испить вот такого винца, да с такими сигарами.

– Он далеко не глуп, – улыбнулся я, – а от таких приятностей только круглые дураки или профаны в конях, вине и сигарах отказываются. Что касается до вина и портера, то почтеннейший Фаддей Венедиктович в них толк действительно смыслит, и ежели бы он так же судил о произведениях русской литературы, как он судит о вине и портере, то приносил бы пользу, а не вред своими газетными рецензиями и печатными мнениями.

– Так знаете ли что, Владимир Петрович, – подхватил Маклотлин с некоторою поспешностью и с выражением какого-то лукавства в лице, – вот ежели бы вы его, этого Фаддея, как-нибудь пригласили приехать с вами в Лигово, где мы ему все показали бы самым наиподробным образом, одарили бы различными нашими произведениями, а он ведь до подарочков, говорят, куда как охоч; потом я его прокатил бы на моих буланых сюда, а здесь уж накатил бы всем наилучшим из моего погреба. Стол же мы устроили бы двоякий: английский обыкновенный готовила бы, как всегда, наша Фекла под надзором Марьи Карловны, а графский повар monsieur Фуршитт снабдил бы нас разными своими кулинарностями. А, ну что, идет?

– Идет-то идет, как нельзя больше, – объяснил я, – и уверен, что от этой программы Булгарин будет в восхищении и немедленно явится к вам, ввиду такой потехи своего мамона[375]; да только я не понимаю, вам-то какая от этого отрада может быть.

– Не все же, дорогой Владимир Петрович, – сказал Маклотлин, – делается для отрады, не мешает иной раз подумать и о пользишке…

– Да, ну это дело иное, – заметил я, – но только не знаю, какую пользу принесет вам знакомство с Булгариным, который как раз с кем сойдется и найдет для себя авантаж там бывать, то от него ничем не отделаешься, и он пристанет словно…

– Банный лист! ха! ха! ха! – загремел Маклотлин, – ха! ха! ха! Но со мною ведь счеты коротки и далеко не разгуляешься, барин: шалишь! Мне такой гусь, как этот Фиглярин, как прозвал его Пушкин, который, во времена оны бывая у графа Григорья Григорьевича[376], иначе Булгарина никогда в разговоре о нем не называл, ей-же-ей, только до тех пор и мил, как нужен, и я с такими навязчивыми обязателями распоряжаюсь точь-в-точь как распоряжался мужик Абрам в басне, о которой я от вас слышал и которая была напечатана, как вы сказывали, за 20 лет пред сим в «Пчеле» того времени[377]. Волы ведь у этого мужика работали изо всех сил без всякой со стороны хозяина погони, а лишь мальчуган ходил впереди их и к мордам их совал клок сена. «А к сену сунутся, так палкой по рогам!» – говорил Абрам, и пашня его взрывалась лучше других, каково же было волам, до этого ему какое дело. Так и у меня для Булгарина будет готов большущий клок такого сена, как в притче мальчик перед волами носил. И палка на всякий случай припасена, чтоб он потом и впрямь банного листа в отношении ко мне не изобразил бы, бесстыдник!

– Все это, – смеялся я, – придумано вами, Захар Захарович, по всем законам дипломатики, только я все в толк взять не могу себе, зачем вам нужна личность этого знаменитого Фаддея, не пользующегося счастливою репутациею и далеко не занимательного собеседника. Не будь я связан с ним обстоятельствами по изданию «Эконома», то, конечно, вероятно, свидания наши, и то весьма редкие, были бы еще реже.