Воспоминания петербургского старожила. Том 2 - [51]

Итак, выпив по рюмке старого, как сама Португалия, портвейна и закусив парочкой бутербродов с дивным сливочным маслом, мы сели снова на эластические подушки фаэтона и понеслись на усиленных рысях в город, пуская клубы дыма от наших сигар-упман[366]. При этом не могу не передать здесь одной оригинальной подробности, сразу обрисовывающей сильным блеском нравственный портрет милейшего Захара Захаровича, который имел обыкновение носить в кармане своего черного сюртука-пальто преогромный серебряный, жарко позолоченный, дар графа, портсигар, разделенный на две половины: в одной сигары лежали кверху носиками, в другой носиками вниз; первые предлагались друзьям, людям нужным и знатокам курительного дела; вторые же выкуривались профанами или людьми бесполезными, потому что первые были двадцатипятирублевые, а вторые, до которых сам их владелец никогда не дотрагивался своими избалованными на сигарах высокого достоинства губами, были или рижские, или миллеровские и крафтовские пяти-, шестирублевые. При этом не лишнее заметить, что сторона портсигара, заключавшая вторые, истребляема была скорее, чем та, которая наполнена была первосортными, какими, конечно, я, не столько в качестве любителя, как в качестве весьма в то время небесполезного человека, угощаем был постоянно.

– Не давай левому кореннику, этому шельме, Пострелу Сидорычу (кличка лошади) сбиваться с ноги, – сказал Маклотлин своему удалому девятнадцатилетнему кудряво-белокурому силачу кучеру Васюте, заметив какую-то неправильность, впрочем, ни для кого незаметную, в ходу этого лихого казанка, любившего, однако, в дышле пошаливать.

– Его бы, Захар Захарович, – заметил улыбаясь кучер, – не мешало маленько пробрать, да вы запрещаете кнут, а то он, мерзавец, мешает Бегуну Федосеичу, тогда как Бегун Федосеич не в пример его пользительнее-с.

– Управляйся на вожжах! – крикнул смеясь Захар Захарович, – а вот я его свистну сам по воздуху, по-английски, по-турфски, – и при этих словах встал молодецки и, взяв сигару в левую руку, а бывший за его сиденьем арапник в правую, молодецки свистнул с прикриком: – Пострел Сидорыч, помнить ноги, не семенить, прохвост проклятый! – и затем грянул арапником по воздуху. К моему удивлению, левый коренник как-то покосился правым глазом, вскинув мордою, и затем пошел превосходно.

– Ага, поправился, – заметил Маклотлин, садясь и принимая сигару в зубы, но еще не выпуская из правой руки арапника.

– У вас, Захар Захарович, и лошади-то, – засмеялся я, – выдержаны не хуже людей.

– В Англии у нас, – заметил он, – это дело обыкновенное, чтобы лошадь понимала разговор и знала свое имя. Вся эта моя четверка коротко знакома со мною, а вот я никак не могу сладить с Васютой, чтобы он также поближе познакомился со своими татарами[367]. Ему все бы кнутиком, по-российски, а я этого терпеть не могу: лошадь уж та никуда не годится, коли на нее кнут нужен; для настоящего коня, кроме хлопанья арапником по воздуху, не должно быть большего штрафования.

– Затем уж, – молвил я, – когда вы несетесь на ваших горбоносых татарках с их гривами до земли, то поражаете удивлением всякого мало-мальски охотника до лошадей и в них толк маракующего. Вчера еще Булгарин при свидании мне говорил о вашей четверне с восхищением, уверяя, что ни у кого таких ровных разгонников[368] во всем Питере нет. При этом, однако, он заметил, что ваши разве только уступят разгонной тройке чубарых, какою в плетеном своем тарантасике щеголяет иногда обер-егермейстер, при полеваньи[369] за городом.

– А кто же, как не я, – возразил Маклотлин, – Дмитрию Васильевичу[370], по просьбе графа, его чубареньких-то выправил? Лядащие такие были! Но все-таки брешет Фаддей Венедиктович, чтобы эти чубарки[371] могли превзойти моих буланок. Ваш Булгарин, видно, в конях столько же смыслит, как в политической экономии, в музыке и в агрономии. А ведь лях[372] он этакой, однако, за все берется и везде свое бульдожье мурло тычет! Туда же, как-то в своей «Пчелке» вздумал доказывать, «из патриотизма», что донской степняк превосходит чистокровного английского гунтера с его стальными ногами и гуттаперчевыми мускулами. Нет-с, далеко кулику до Петрова дня и не ближе того лучшему донцу до нашего чистокровника. Это уже доказано и на практике, и научно.

– Затем, – объяснил я, – наш донец зимою, в холод и вьюгу, на самом утомительном походе, кормясь мохом и мякиною, останется молодец молодцем, тогда как ваш чистокровник издохнет тотчас.

– Это особь статья, – заметил Захар Захарович. – Что правда, то правда. Ваша сигара, однако, покончила свое существование подобно этому чистокровнику, не выдержавшему сумасбродного климата и варварского ухода. Не позволите ли предложить вам свеженькую упман?

К вашим услугам, дорогой Владимир Петрович, к вашим услугам все, что у нас имеется, – продолжал Маклотлин. – Как приедем домой, пропустим по крошечному наперсточку джина. Уверяю вас, что это всего пользительнее, и за пояс заткнете не только обыкновенную воду, чтоб ее никогда не было у меня в глотке, а даже и ту, которая называется киршвассером[373]. Ха! Ха! Ха! – грохотал голиафообразный и необычайно сильный краснокожий и загоревший Маклотлин, бывший вполне в своей тарелке, кажется, благодаря успешным действиям плужков и сеялки, испытанных сегодня в Лигово, почему он дружелюбно, но с обыкновенною своею медвежьею силою сжимал меня в своих объятиях, когда мы приехали в его городскую квартиру.