Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [67]

, автор весьма многих русских исторических романов и стихотворной повести «Терпи, казак, атаман будешь»[547]. Эту повестушку, с претензиями на что-то особенно теплое и сердечное, нынче едва ли кто из настоящего поколения знает; но в начале тридцатых годов она имела такой успех, что, напечатанная в количестве 1200 экземпляров, разошлась в две недели и потом в течение одного года выдержала два издания в несравненно большем числе экземпляров, так что ее разошлось в России не менее 10 000 экземпляров в течение одного года. Константин Петрович Масальский воспитывался в благородном университетском пансионе[548], а служил постоянно в Государственной канцелярии. Он имел тип очень приличного министерского чиновника, с формами необыкновенно мягкими, кроткими, учтивыми, но без вкрадчивости и заискивания, которых был чужд. Он знал несколько иностранных языков и, между прочими, в совершенстве испанский язык, с какого и перевел мастерски творение бессмертного Сервантеса «Дон Кихот»[549]. Масальский отличался движениями чрезвычайно систематическими и скорее медленными, чем проворными. Он был невелик ростом, приятной наружности, с тонким продолговатым носом а la Henri IV и с густыми каштановыми котлетообразными бакенбардами прежней формы, т. е. покрывавшими полосой щеки от висков к губам. Говорил он весьма негромко, никогда не спорил и на литературных сходках, где сплетня царила, он углублялся с трубкой в уголок, где вполголоса беседовал с кем-нибудь из тех посетителей сходки, с которым беседа могла быть для него приятна. Полевой сильно нападал на все то, что выходило из-под пера Масальского; но Масальский уклонялся от личной полемики, предоставляя защиту свою журналистам, которых, однако, снабжал иногда материалами, необходимыми для антикритики. Им создано слово бранелогия, принятое «Северной пчелой» для определения страсти к полемике между журналами.

Сиянов, жандармский капитан[550], с бойкими ухватками, бросавший в маленькие периодические издания, равно как в плохенькие альманашки, свою прозу, далеко не карамзинскую, и свои стишки, далеко не пушкинские. С Бестужевым часто был в ссоре; а за Воейковым ухаживал, по тому уважению, что Воейков находился в весьма приятных отношениях к начальнику штаба Корпуса жандармов Л. В. Дубельту.

Сергей Петрович Крашенинников, в то время флотский лейтенант, очень дружный в доме адмирала П. И. Рикорда и писавший более или менее интересные статьи и статейки о морской жизни, морском быте и морских походах. Он умер года за два пред сим в отставке действительным статским советником.

Владимир Андреевич Владиславлев, уланский офицер, перешедший потом старшим адъютантом в Корпус жандармов и пользовавшийся особым расположением Воейкова, человек довольно богатый по жене, урожденной Калагеорги. У него были назначенные дни, вечера, ужины и обеды. Он писал в прозе повестушки и военные воспоминания, довольно вялые. Владиславлев замечателен изданием, в течение многих лет, изящного альманаха «Утренняя заря»[551], виньетки и картинки которого исполнялись в Лондоне и были истинно хороши. Между этими картинками замечательны были в особенности портреты петербургских и московских красавиц из высшего общества. Приложение это значительно возвышало цену издания г. Владиславлева, которое, впрочем, расходилось тысячами экземпляров искусственным образом, главным образом благодаря письмам графа Бенкендорфа, просившего всех губернаторов и городских голов распространять это издание, так как половина сбора назначалась в пользу благотворительных целей. Масса требований на «Утреннюю зарю», продававшуюся по 10 рублей экземпляр, была громадна. Благодаря «Утренней заре» Владиславлев с каждым годом все улучшал и улучшал свое положение, да и прослыл литератором, находясь постоянно в обществе Воейкова, славившего его во всю ивановскую, а потом пользуясь приязнью Кукольника и всей братии этого общества.

Владимир Григорьевич Бенедиктов. О его поэтических достоинствах нечего распространяться, потому что они, поднятые высоко партией, в свое время были строго оценены критикой Полевого[552], на которого за эту и за многие его другие правды поднималась ужаснейшая оппозиционная буря, кончившаяся, однако, мыльными пузырями, как и вся шумливая и высокопарная поэзия. Ежели о поэте как личности судить по его произведениям, то можно бы было представить себе г. Бенедиктова величественным, красивым и горделивым мужем, с открытым большим челом, с густыми кудрями темных волос, грациозно закинутых назад, с головой, смело поднятою, с глазами, устремленными глубоко вдаль, с движениями смелыми и повелительными, с поступью плавною, с речью звучною, серебристою, музыкальною. Действительность же представляет человека плохо сложенного, с длинным туловищем и короткими ногами, роста ниже среднего. Прибавьте к этому голову с белокуро-рыжеватыми, примазанными волосами и зачесанными на висках крупными закорючками; лицо рябоватое бледно-геморроидального цвета с красноватыми пятнами и беловато-светло-серые глаза, окруженные плойкой[553] морщинок. Не знаю, как впоследствии являлся почтенный Владимир Григорьевич, но в тридцатых и последующих, еще до пятидесятого года, я иначе нигде, где только его видал, не встречал, как в форменном фраке Министерства финансов, с орденом или даже и орденами на шее и в левой петлице, при широком и неуклюжем черном атласном галстуке, весь склад и тип, от движений до голоса, министерского чиновника времен былых. Во всей внешности г. Бенедиктова никогда не было нисколько не только поэтичности, но даже малейшего оттенка, свойственного человеку, которому сколько-нибудь присуще вдохновение. Г. Бенедиктов принадлежал к кукольниковскому братству и постоянно посещал Нестора Васильевича, который в своем интимном кружке носил название или кличку Епископа, Бог знает почему. В этом обществе впоследствии стал являться Полевой, сдружившийся с Кукольником из крайности и нужды, когда он принужден был горькими обстоятельствами оставить Москву. Здесь у Кукольника Полевой встречал Бенедиктова и, казалось, таял от восторга, слушая громогласные стихотворения форменного поэта.