Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [63]

Сухощав душой своей,

…[513]

Последние два стиха решительно не для печати и отвратительно грязны. Подобные выходки бросают густую тень на память Воейкова.

В эту пятницу, первую мою у Воейкова пятницу, явился в гостиной один кругловатенький господин в застегнутом черном фраке, с Анной на шее, гладко выбритый, с весьма маленькими и узенькими бакенбардами. То был статский советник Телешев, бывший секретарь историографа Николая Михайловича Карамзина[514], приехавший в Петербург на короткое время из Курской губернии, где он вице-губернаторствовал[515]. Узнав его, Воейков бросился к нему, заключил его в свои объятия, облобызал, усадил на свободное место на диване и объявил всем, что это г. Телешев (не помню теперь сказанного тогда его имени и отчества), бывший секретарь и ближайший человек Николая Михайловича Карамзина. При этом посыпались воспоминания о бессмертном историографе, прерываемые слезами Александра Федоровича, пустившегося потом ругать, чуть не по-извозчичьи, Полевого и Арцыбашева, осмелившихся находить неточности и неправильности в знаменитой «Истории Российского государства».

Г[осподин] Телешев прихлебывал тихо чай, а когда Воейков кончил свою анафемную речь, то с особенною, по-видимому, у покойного историографа заимствованною им мягкостию сказал:

– Я пред вами, Александр Федорович, очень, очень виноват. Дело в том, что, умирая, в 1827 году[516], покойный благодетель и начальник мой Николай Михайлович оставил мне несколько пакетов для передачи их некоторым лицам, в том числе один и на ваше имя, с двумя собственноручно покойным переписанными стихотворениями, одним – собственноручным его посланием Ив. Ив. Дмитриеву, другим – несчастного нашего поэта Батюшкова, написанным в то время, когда еще он был здоров[517]. Все поручения покойного Николая Михайловича я свято выполнил; но конверт, бывший на ваше имя, по стечению бесчисленного множества обстоятельств затерялся и лишь по истечении почти четырех лет найден был мною вчера в старом чемодане с двойным дном, куда он случайно провалился и где пролежал столько времени. Я никогда не простил бы себе, если бы уехал из Петербурга, не возвратив вам этого загробного дара бессмертного нашего Карамзина.

Снова объятия, снова лобзания, и на этот раз уже лобзания не только г. Телешева, но и пакета со стихами Батюшкова и Карамзина. Так-то Воейков, казалось, обожал Карамзина, а со всем тем он в 1824 году, почему-то рассердясь на нашего знаменитого историографа, благодетельствовавшего ему, Воейкову, имел нахальство написать на Н. М. Карамзина, на этого прототипа честности и благородства, следующие ругательные стихи:

Вот в передней раб писатель

Карамзин Хамелеон,

Земледел, законодатель…

Взглянем, что марает он?

Песнь свободе, деспотизму,

Брань и лесть властям земным,

Гимн хвалебный атеизму

И акафист всем святым.

Ну можно ли, сохраняя мало-мальски человеческое чувство, относиться так о таком прямом и благородном человеке, каков был Карамзин? По смерти же историографа А. Ф. Воейков чуть не апофеозу создавал всем делам Карамзина и ратовал за него вместе с Руссовым, даже несправедливо и неверно, против Полевого и Арцыбашева. Все это представляет образчики характера и правил г. Воейкова[518].

Все бывшие в гостиной придвинулись к Воейкову, чтобы послушать стихи, почти за четыре года пред сим назначенные Карамзиным в дар старинному его знакомцу Александру Федоровичу. Как те, так и другие эти стихи в 1831 году были немедленно напечатаны в «Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду», т. е. за 40 лет пред сим. О них можно сказать, что они милы, только милы, больше ничего. Я тогда же списал их, и они у меня сохранились в копии, как были. Вот они:

I. И. И. Дмитриеву

Министр, поэт и друг: я все тремя словами

Об нем для похвалы и зависти сказал.

Прибавлю, что чинов и рифм он не искал;

Но рифмы и чины к нему летели сами.

Карамзин

II. Мыза Приютино (А. Н. Оленина)

Есть дача за Невой,

Верст двадцать от столицы,

У Выборгской границы,

Близ Парголы крутой;

Есть дача или мыза,

Приют для добрых душ,

Где добрая Элиза

И с ней почтенный муж:

С открытою душою

И лаской на устах,

За трапезой простою,

На бархатных лугах,

Без бального наряда,

В свой маленький приют

Друзей из Петрограда

На праздник сельский ждут.

Там муж с супругой нежной,

Для отдыха от дел,

Под кров свой безмятежный

Муз к Грациям привел.

Поэт, лентяй, счастливец

И тонкий философ,

Мечтает там Крылов,

Под тению березы,

О басенных зверях,

И рвет Парнаса розы

В Приютинских лесах.

И Гнедич там мечтает

О греческих богах,

Меж тем, как замечает

Кипренский лица их,

И, кистию чудесной,

С беспечностью прелестной,

Вандиков ученик,

В один крылатый миг

Он пишет их портреты,

Которые от Леты

Спасли бы образцов,

Когда и сам Крылов

И Гнедич сочиняли,

Как пишет Тянислов,

Иль Балдусы писали,

Забыв и вкус и ум!

Батюшков

Впрочем, стихотворения эти и тогда были не новостию, будучи напечатаны даже в тогдашних хрестоматиях[519].

VIII

Внимание Воейкова привлек к себе показавшийся на пороге статный белокурый офицер в гвардейском адъютантском сюртуке. То был капитан Лукьянович[520], адъютант знаменитого русского Баярда генерала Карла Ивановича Бистрома, автор «Истории Турецкой войны 1828–1829 годов»