Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [60]
Однако я теперь незаметно сделал большое отступление. Возвращаюсь к разговору моему с Воейковым, какой я имел в первую пятницу, пришедши к нему чересчур рано, когда еще не было гостей в сборе. Я так рано тогда пришел с целью извиниться в том, что не могу быть в эту пятницу его гостем, а между тем забеседовался и совершенно нечаянно остался во весь вечер, часов до двух почти ночи, причем у Воейкова по обыкновению угощали общество в изобилии чаем со сливками или лимоном, или ромом, ad libitum[486], с булками, сухарями, сайками, калачами и различными хлебными печеньями; часов же в 10–11 подавали горячий и холодный ужин, весьма сносный, с винами ежели не высшего, то порядочного качества. И этот-то ужин способствовал оживлению беседы, причем сыпались рассказы, новости, сплетни, экспромты (немедленно записываемые Воейковым для напечатания их в первом же нумере его периодического издания). В это же время иные, подзадориваемые хозяином-угостителем, писали на ломберных столиках, снабженных не колодами карт, а всеми принадлежностями письма, целые статейки в прозе и стихах. В числе таких борзописцев, помню, особенно отличались: барон Розен, Лукьян[487] Якубович, А. Грен, старик Степан Васильевич Руссов, страшный гонитель Полевого, и некоторые другие.
Итак, Воейков, объяснив мне, по своим понятиям, определение зверька-барича, продекламировал, со свойственным ему монотонным завываньем, стихи свои, которые, право, и нынче нельзя сказать, чтобы были плохи, хотя им теперь, в 1871 году, 66 лет. Вот они:
Когда Воейков кончил чтение своих стихов, за которые я его благодарил, в комнату вошла личность, поразившая меня своим костюмом и вообще своею наружностию. То был плотный, дебелый, коренастый русский бородач, остриженный в скобку, с лицом кротким и с тихою улыбкой на лице, одетый в такой кафтан зеленого цвета, который называется «жалованным», весь в золотых галунах по груди, рукавам, полам и подолу, с поясом из золотых кистей и с такими же кистями на всех застежках. При виде этого золотого человека Воейков очень обрадовался и вскричал: «А! Русский Борнс! Федор Никифорович, как я рад тебя видеть!» И он обнимал и целовал почтенного русского бородача. А бородач, в свою очередь, благодарил Александра Федоровича за полученный им от Российской академии этот почетный золотой кафтан и пожалованную ему серебряную медаль на анненской ленте[489]. То и другое, по-видимому, очень радовало русского человека, который оказался нашим поэтом-самоучкой Федором Никифоровичем Слепушкиным (родился в Ярославской губернии в 1783[490], а умер в Рыбацком селе, близ Петербурга, во время второй холеры, в 1848 году). В те времена стихотворения Слепушкина многим нравились и породили ему подражателей в крестьянах Суханове и Алипанове, о которых теперь едва ли много кто и помнит-то.
– Я вот только сегодня, – говорил Слепушкин, – приехал из Рыбацкого и тотчас поспешил к моим покровителям: был у Павла Петровича Свиньина и у Бориса Михайловича Федорова, да в обязанность себе вменил и к вам, Александр Федорович, явиться, и не с пустыми руками.
– Прекрасно, прекрасно, дорогой кум, – восклицал Воейков. – А что, как поживает мой крестник?
– Отлично-с: все маткину титьку сосет, шельмец такой, – отвечал самодовольно Слепушкин и при этом представил Воейкову свое новое поэтическое детище.
Воейков тотчас вскинул очки на лоб и, взяв лист, весь исписанный, поданный ему Слепушкиным, стал читать:
– Ха-ха-ха! – хохотал Воейков. – «Пцолу», «Пцолу»!
Затем он прочел всю пиесу, стихов в сотню, и закончил повторением раза два особенно понравившихся ему стихов:
