Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [53]

Не лишнее заметить, что разговор о «Доме сумасшедших», с которым Воейков иногда любил носиться, не мог быть приятен и князю Ширинскому-Шихматову, который за участие свое в составлении жестокого цензурного устава сам был посажен Воейковым в гражданское отделение его «Дома сумасшедших» и едко, злобно очерчен и обруган.

Однако произнесенное Воейковым, с особым ударением, слово «осударь» заставило всех рассмеяться, и Лобанов, переводчик Расина, весьма докторально пояснил, что г. Соколов доказывает упорно, будто следует писать и говорить не «государь», а «осударь» на точном основании славянского словопостроения.

Завязался по поводу этого слова полуфилологический, полузавиральный спор, давший, однако, повод графу Хвостову сказать какие-то собственные свои стихи, в которых слово «осударь» и «государь» повторялось самым странным образом, причем доказывалось, что будто и то и другое возможно в письменном и разговорном употреблении.

– И овцы целы, и волки сыты! – захохотал с каким-то диким воплем Воейков. – А все-таки господина Соколова я упрятал в мой «Дом сумасшедших».

– Это не новость, Александр Федорович, – заметил барон Розен своим специальным, ему одному свойственным акцентом и ему одному присущею певучею интонацией, какой до знакомства моего с Розеном и после его смерти я никогда ни от кого не слыхивал. – Вы написали эту эпиграмму, кажется, в 1815 году, то есть за пятнадцать лет пред сим.

– Да, достопочтенный барон, за пятнадцать лет, это правда, – говорил уже тихо Воейков, – да, точно, давно я заклеймил его, однако я теперь, сегодня же, вновь редактировал эту эпиграмму, и ежели угодно, то прочту ее почтенному обществу.

– Прочтите, прочтите, Александр Федорович, прочтите, – говорил князь Ширинский-Шихматов, улыбаясь, – вашею эпиграммой начнем наше заседание. Вы согласны, граф?

– Вполне, вполне согласен, – шамкал граф Хвостов. – Но ведь, кажется, Петр Иваныч написал какое-то стихотворение?

– Никогда ничего не писал, ни в стихах, ни в прозе, сей секретарь русской словесности[442], – со злобой сказал Воейков и, кашлянув, да грызя немножко свою трость, начал с завываньем:

Вот он, с харей фарисейской,

Петр Иваныч осударь,

Академии Российской

Непременный секретарь,

Ничего не сочиняет,

Ничего не издает;

Три оклада получает

И столовые берет.

* * *

На дворе академии

Гряд капусты накопал;

Не приют певцам России,

А лабаз – для дегтя склал.

Никто не хотел заметить, что это старая редакция и нового ничего в ней нет, кроме перемены цифры 2 на 3 при упоминании об окладах[443]. Все смеялись и рукоплескали. Только один постоянный в своих мнениях барон Розен, приняв недовольный вид, сказал своим крикливо-певучим голосом с акцентом не то немецким, не то польским, не то старославянским, но как всегда грамматически отчетисто и старательно отчеканивая каждое слово:

– Легко ругать и поносить человека, нелегко только отдавать справедливость за скромные деяния чистого человеколюбия, скрываемые так, как скрывается благородная, но скромная фиалка. Да, милостивые государи, я не скажу «осудари»! (улыбнулся он), да, этот самый Петр Иванович Соколов, как свидетельствует в своих записках всеми нами уважаемый и ценимый переводчик древних классиков Иван Иванович Мартынов, спас на Васильевском острове во время наводнения 7 ноября 1824 года пятнадцать человек погибавших, подавая им веревки, и никому не рассказывал о своем подвиге[444]. К тому же я должен заявить, что Александр Федорович не прав, говоря в своей сатире, будто Соколов ничего не переводил, ничего не издавал, тогда как он издал несколько очень хороших своих переводов с латинского языка, и его переводы приняты во всех наших учебных заведениях. Воля ваша, а так жестоко отзываться о честном труженике, каков Соколов, который мне ни сват, ни брат, право, непригоже, право, нелюбовно!..

Эта рыцарская выходка барона Розена, появившегося защитником Соколова, готова была произвести свой эффект, потому что Воейков, с остервенением приподняв парик, съехавший на сторону, стал чесать ногтями в голове, а эта невзрачная манипуляция означала приближение бурной вспышки со стороны хромого переводчика «Георгик»[445]. Но граф Хвостов кстати вовремя подплыл к Воейкову и сказал ему своим старческим голосом, сколько мог громко:

– Александр Федорович, позвольте представить вам моего нового юного знакомца.

Он тогда назвал и представил ему меня. Воейков злобно и бешено, вскинув очки на лоб, взглянул на меня своими мутными глазами, не привстав и не подавая руки, и сказал:

– Светопреставление! Дети, едва от соска, пускаются в литературу и журналистику! Этот мальчик, не знающий еще порядочно грамоты русской, пишет французские статейки о русской литературе и о русской журналистике. Под крылом такого богопротивного человека, каков Греч, этот птенец нашел себе приют и пойдет, конечно, по стопам такого достойного наставника. Поздравляю, молодой человек! Из вас в школе Греча выйдет что-нибудь вроде вашего наставника, который способен на все на свете, только на все недоброе. Но, видно, Бог слышит молитвы ваших родителей, ежели вы их имеете, и, слыша их, не попускает вас до окончательного падения, приведя вас путями Провидения в дом его сиятельства графа Димитрия Ивановича, где, кроме дел добродетельных, вы ничего не увидите. А вертеп Греча…