Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [48]

и вообще отзывался с особенным уважением о всем том, что творилось в «Пчеле». Все это, впрочем, было совершенно чистосердечно, потому что я в те времена был твердо убежден в высоких достоинствах произведений перьев Греча и Булгарина и в великом значении их газеты, хотя, правду сказать, чтение романов Николая Ивановича Греча наводило на меня зевоту и нагоняло тоску непреодолимую. Но как бы ни было, а в те времена статейки мои в «Furet» о littérature comtemporaine russe[396] имели свое положительное значение, и я сделался, сам не подозревая, мишенью различных любезностей многих тогдашних наших беллетристов. Так, например, я помню, что в ту пору И. Т.[397] Калашников прислал мне богато переплетенный экземпляр своего романа «Камчадалка»[398], а Н. А. Полевой доставил мне из Москвы полный экземпляр своего истинно прекрасного «Телеграфа». Затем уже я, бывало, превозносил же бог знает как «Le Télégraphe de Moscou»[399], что было приятно почтенному Николаю Алексеевичу, особенно по тому обстоятельству, что серьезный «Journal des Débats» заимствовал неоднократно на свои столбцы отчеты маленького «Furet» о тогдашней русской текущей литературе. Еще помнится мне, что покойный князь Владимир Федорович Одоевский передал однажды графине Лаваль одну из своих тогдашних книг, помнится, «Пестрые сказки»[400] или что-то в этом роде, с тем, чтоб о ней было упомянуто в «Furet», и редактор этой газетки прислал мне эту книгу, чтоб о ней faire une aimable mention[401], т. е. сделать любезный отзыв. «Свежо предание, а верится с трудом!»[402], что за 40 лет пред сим семнадцатилетний мальчик, знавший порядочно французский язык, мог так куролесить в русской литературе посредством сотрудничества в маленьком салонном французском листке.

Вообще газетка «Furet», feuille hebdomadaire[403] светских и литературных новостей, занимала довольно почетное место с кипсеками[404] и журналами мод во всех блестящих петербургских салонах, каких тогда в столице было многое множество. Известность русских литературных отчетов моих в «Furet» дошла, к беде моей, и до столь известного, даже знаменитого тогдашнего плодовитейшего стихокропателя, маститого графа Дмитрия Ивановича Хвостова, имя которого в истории нашей литературы сделалось предметом всеобщего глумления по причине страсти этого старика-самодура не только писать и печатать свои вирши, но и читать их всем и каждому или заставлять этих всех и каждого читать ему вслух его стихи, которыми он восхищался и которыми были всегда битком набиты как карманы его серого с анненскою звездой[405] фрака, испачканного сзади пудрой, а спереди табаком, так [и] карманы двух ливрейных гайдуков[406], сопровождавших сиятельного пииту на прогулках в Летнем саду. Из этих-то резервуаров маленький, сгорбленный, сухощавый старичок, сморщенный, как печеное яблоко, потрясавший головой, густо напудренною, постоянно извлекал массы своих стихотворных брошюр и листков, издававшихся им на всевозможные случаи. Граф обыкновенно в Летнем саду подсаживался к знакомым и незнакомым и всех мучил чтением этих стихов до того, что постоянные посетители сада всеми силами старались улизнуть от его сиятельства. В это же время в Летнем дворце Петра I живал летом тогдашний министр финансов граф Егор Францевич Канкрин, который нашел нужным, со своим откровенным простодушием, не лишенным, однако, насмешливости, раз навсегда отделаться от поэтических нападений графа Дмитрия Ивановича, сказав ему в Летнем саду своим зычным голосом во всеуслышание: «Фаши стихи, фаше сиятельство, краф Тмитрий Ифаныч, так превосходны, што саставляют меня самого пропофать писать такие же стихи, и это берет от меня фремя косутарственной слушбы, трес что я софершаю косутарственное преступление, уклоняясь от моих опязанностей престолу и отечестфу. А потому я финушден буду котатайствофать фысочайшее повеление сапретить фам, краф, титать мне фаши пленительные стихи». Граф Дмитрий Иванович был далеко не глуп; но страсть к своим виршам в нем была до того сильна, что он не понял насмешливой шутки Канкрина и всем ее рассказывал, дав, однако, слово не отвлекать государственного мужа от его занятий, которыми он обязан по присяге престолу и отечеству. Узнав об этом, известный остряк и шутник князь Александр Сергеевич Меншиков, любивший потрунить и пошутить, пресериозно уверил графа Дмитрия Ивановича, что ежели Канкрин пожалуется на него, за чтение ему стихов, государю, то император назначит графу Дмитрию Ивановичу для жительства одно из его имений и освободит его от сенаторства. Таким образом, граф Канкрин был застрахован от чтения стихов Хвостова или «хвостовщины», как прозвал стихи эти Греч. Достоверно известно, что граф Хвостов нанимал за довольно порядочное жалованье в год на полном своем содержании и иждивении отставного чиновника, все обязанности которого ограничивались слушанием и чтением вслух стихов графа. Говорят, что, невзирая на хорошее содержание, чиновники эти более года не выдерживали этой пытки и постоянно переменялись, уверяя, что они на этой службе заболевают какою-то особенною болезнью, которую шутники называли «стихофобией». В Летнем саду граф старался ловить приезжих провинциалов, восхищавшихся честью беседовать с сенатором-звездоносцем, почему эти добрые люди выслушивали и сами вслух читали его стихи. За это граф приглашал многих из них к себе в дом на обед, что было вершиной почета для наивных провинциалов, каких тогда в России еще было немало, но какие нынче, с устройством железных дорог и при сближении самых даже захолустьев со столицами, значительно убавляются. Всех анекдотов и толков о графе Дмитрии Ивановиче не перечесть долго; почему, дав понятие о нем читателю, перехожу к тому, что лично до меня в знакомстве моем с графом Хвостовым относится