Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [146]
Это узнал я на самом себе впоследствии, когда встречались случаи, заставлявшие меня садиться на лошадь, характер и привычки которой были мне незнакомы; я относился к ней со страхом, а умное животное умеет понимать с первой минуты, с кем оно имеет дело, т. е. с настоящим ли ездоком, умеющим самого свирепого коня делать рабом его воли, или с боязливым и неопытным всадником, сидящим нетвердо и робко в седле и, главное, не умеющим ляжками своими сжимать бока лошади, без чего она предается своей самостоятельности, а седока в грош не ставит.
В тот вечер, когда у нас был Клерон, отца не было дома: он играл в карты у губернатора, и ловкий и любезный француз, расхвалив мое фехтованье, уверил мою мать, что он надеется сделать из меня кавалериста; но при этом не одобрял методы пресловутого Эйзендекера и хохотал, вспоминая о подвижных деревянных конях. Он слыхал, что в Петербурге был такой фокусник, и передал нам, что ему известно, что этот фигляр еврейского происхождения в настоящее время устранен от занимаемой им должности директора Гвардейской берейторской школы.
– Il faut dévéloper les hanches, – профессорствовал Клерон, – les hanches avant tout dans l’art hippique, madame. Un cavalier à hanches faibles et qui ignore l’art de s’en servir, sera toujours un triste cavalier, un Sancho-Pansa hissé sur un coursier de guerre[1006].
Теорию эту Клерон стал тотчас применять к практике относительно моей особы в своем полковом манеже, куда я явился на другой же день в теплой куртке и в рейтузах, обшитых кожею, именно на ляжках. Начали с того, что посадили меня на толстую широкохребетную лошадь небольшого роста, темно-бурой масти, носившую, как нельзя справедливее, кличку Тюлень. Этот урод-лошадь был без седла, и я должен был ездить без седла и стремян, и не по своей воле, а по воле унтер-офицера, ходившего с бичом середи манежа и командовавшего солдату, державшему корду[1007]: «Шагом, рысью, курц-галоп, смирно, осаживай боком, траверс[1008]» и пр., и пр., и пр. Под локти мне подложены были из моего кошелька пятаки, которые не должны были падать, а ежели падали, то делались собственностию солдата с кордой и унтер-офицера с бичом. Я перетерял до десяти этих пятаков и крайне был этим недоволен, потому что деньги эти шли из моих собственных «карманных» и непроизводительный этот расход положительно нарушал мой маленький бюджет. Несколько раз я чуть не упал со спины проклятого Тюленя и каждый раз спасался, ухватываясь только за густую гриву этого несносного животного, движения которого были грубы до невероятности. Я возвратился домой больной и разбитый; меня раздели и лечили компрессами из спирта, гулярной воды[1009] и арники. Однако знатоки дела, кто-то из драгунских генералов и офицеров, игравших в этот вечер у отца в карты, уверяли мою мать, что непременно надо, чтоб серьезно не заболеть, продолжать езду эту завтра и послезавтра и так далее, пока я совершенно не втянусь в это упражнение, которое потом мне будет казаться легким. Но я не имел терпения дожидаться этого вожделенного результата, и после трех или четырех уроков на спине Тюленя без седла и стремян, подвергаясь еще жестоким насмешкам молодого Бороздина, являвшегося всякий раз, как нарочно, в манеж, чтоб издеваться над моею робостью и неуклюжестью во время первоначальной езды по всем правилам искусства, гиппические мои упражнения в манеже Московского драгунского полка под ведением берейтора Клерона прекратились вследствие моей настоятельной просьбы, для подкрепления которой я объяснил, преимущественно отцу, что после каждого урока в манеже я чувствую, что совершенно уже утрачиваю способность, и без того далеко не большую, заниматься логарифмическими таблицами Каллета и первою степенью алгебраических уравнений.
Клерону было не совсем-то приятно лишиться занятия, доставлявшего ему каких-нибудь 30–40 рублей в месяц, почему на одном из вечеров губернаторши, где ловкий и любезный француз устраивал живые картины и шарады в действии, он просил Наталью Николаевну Бороздину уладить так, чтоб мои уроки в наездничестве продолжались, с тем что он, Клерон, будет менее требователен; но беда только в том, что для езды в седле и не в манеже, а в поле из всех 25 офицерских казенных лошадей[1010] нет ни одной, которая годилась бы для меня: все они слишком характерны, слишком строги для мальчика, из которого нежная его маменька хочет сделать не бойкого наездника, а какого-то салонного кавалькадура (un cavalcadeur de salon
