Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [142]

, проживавшего в то время уже года два в Орле в качестве командира Драгунского отдельного корпуса[971], состоявшего из восьми полков, расположенных по Орловской и Воронежской губерниям, и имевшего главную квартиру в г. Орле, где гарнизоном стоял Московский драгунский полк с розовыми воротниками и розовыми лампасами, при белых пуговицах. Сынок корпусного начальника числился в Кинбурнском полку, стоявшем в Мценске, а состоял за адъютанта у дивизионного начальника первой дивизии, помнится, генерал-лейтенанта Загряжского, ежели не ошибаюсь[972]. Юноша этот в своем офицерском мундире, будучи двумя годами меня старше, смотрел на меня с насмешливым презрением, как на ребеночка, начинавшего носить атласный галстух и ходившего в полуфрачке, т. е. в куртке с фалдочками. Он был хороший музыкант, почему отец мой, страстный любитель музыки и сам отличный пианист, приглашал его нередко на свои музыкальные вечера, всегда оканчивавшиеся довольно роскошным ужином. Раз как-то этот Александр Николаевич Бороздин рассказал у нас за ужином о тех assauts d’armes[973], которые при содействии превосходного фехтовальщика, француза Клерона, почти ежедневно, но в особенности по воскресеньям бывают у командира Московского драгунского полка полковника Бестужева. При этом, разумеется, юный прапорщик не упустил случая сказать, что Клерон умеет мастерски биться на шпагах и на саблях, да и превосходный берейтор. Это обстоятельство и в особенности надежда, что Клерон может обучать ее сына верховой езде, сильно заинтересовали мою мать, которая тотчас устроила так, чтобы в следующее же воскресенье ее Wolo[974] был непременно в числе фехтующей молодежи в зале дома Дунаевского, огромнейшей из всего города, где квартировал тогда полковник Бестужев, командир Московского драгунского полка.

Этот полковник Бестужев, надо вам сказать, был чудак, нелюдим, враг провинциальных вечеров, пикников, завтраков, обедов и спектаклей. Он жил уединенно и положительно не имел иной семьи, как только общество офицеров своего полка, которые страстно его любили, уважали, а с тем вместе и боялись, хотя нисколько не опасались, однако, вольною рукою черпать из его, казалось, неистощимого бумажника, потому что он был очень и очень богат и дом его был постоянным приютом и даровою гостиницею всех офицеров, большая часть которых, люди небогатые, пользовались при том и его конюшнею, на которой стояло до тридцати прекрасных верховых коней разных мастей, так как в те времена армейские драгунские полки имели масти поэскадронно, а не одну для всего полка, как, кажется, это теперь заведено. Кроме того, Бестужев был хорошо образован, много читал и владел пребольшою разноязычною библиотекою. Он был одним из юных бойцов войны двенадцатого года и получил под Бородином офицерского Георгия[975], потом года два провел во Франции с корпусом Воронцова и, как говорили, немножко был замешан в декабристском заговоре, почему его обошли во время коронации 1826 года генерал-майорскими эполетами[976].

В следующее воскресенье[977], утром, отец привез меня в дом Дунаевского, на Дворянской улице, к полковнику Бестужеву, где в это время уже было человек двадцать офицеров, и в числе их прапорщик Бороздин. Все эти господа были без мундиров и без сюртуков, в замшевых латах, надетых поверх жилетов. Со мною был весь мой фехтовальный снаряд, и, по приказанию отца, я тотчас скинул с себя полуфрачек, заменив его замшевою фуфайкою. Держа решетчатую маску в левой, а рапиру, чистую солингенскую рапиру[978], в правой руке, одетой в перчатку, я очутился в обществе фехтовальщиков, смотревших на меня, тоненького, белобрысенького субтильного мальчика, так вооруженного, с некоторым изумлением, конфузившим меня до крайности. Бестужев, бывший сам в замшевом колете[979] с ватным нагрудником, взял рапиру и, в шутку грозя мне ею, сказал: «En garde!»[980] Я, по правилам, надел маску и, закинув левую руку назад, отпал шага на три, держа рапиру на обороне; но Бестужев, воскликнув: «Attention, mon enfant!»[981], стремительно выпал, сделав так называемую фальш-атаку, этот знакомый мне в Петербурге еще фехтовальный кунтштюк, состоявший в нанесении удара не на то место, которое фехтующий защищать должен, – почему я быстро отвел рапиру полковника, и так удачно ловко, что конец ее пригнулся к полу. В этот миг на всю залу раздались слова, кем-то произнесенные с настоящим чистейшим парижским выговором:

– Fichtre! Le petit lapin ne se mouche pas du pied gauche![982] – Слова эти сорвались с языка фехтмейстера Клерона, принявшегося тотчас с жаром француза мне аплодировать, а полковник Бестужев, высокорослый, черномазый, широкоплечий мужчина, душил уже меня в своих могучих объятиях, спрашивая: «Скажите, душенька, кто показал вам этот фортель?» Я назвал старика Севербрика[983].

В эту минуту сделалась какая-то суматоха между членами собравшегося тут общества; почти все офицеры устремились к своим сюртукам и мундирам, разбросанным по стульям и диванам. Это произошло от того, что совершенно неожиданно появился посреди комнаты превысокий рыжевато-белокурый, с серебристою сильной проседью генерал, с красноватым лицом, покрытым угрями и багровыми пятнами, в сюртуке с золотым аксельбантом и с Георгиевским крестом на шее. То был корпусный командир Николай Михайлович Бороздин