Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [140]

– Но вы, генерал, – пыхтел граф Каменский, – не изображены на козле, в шутовском костюме, покрытом орденами. Вас он изобразил на пряничном коне и только в пересоленной позе. За это и я не претендовал бы, а теперь, о, это ужасно!

Для Бешметова это кончилось тем, что его милый альбом был конфискован графом, а полковой командир упек своего родственничка на гауптвахту на две недели, обязав его строгою подпискою никогда в театре не бывать. В двухнедельном аресте Бешметов не видал ничего особенно горестного, потому что это освобождало его от хлопот по должности, сделавшейся перед скорым выступлением полка в поход для принятия участия в турецкой войне[957] весьма сложною и, при взыскательности и аккуратности командира, почти нестерпимою. Никогда же не бывать в орловском театре тоже не было большим лишением, потому что до истечения срока ареста Бешметова его полк должен был оставить Орел. Но как же, однако, узнал граф Сергей Михайлович, что я был автор сильно покоробившей его карикатуры? Очень просто: певец Кравченко купил себе помилование от розог тем, что рассказал, что как этот злосчастный рисунок с козлом, так [и] все до одного рисунки альбома нарисованы не Бешметовым, а молоденьким внучком Василья Петровича Шеншина.

Благодушный старичок, прадедушка мой, и серьезный, всегда сдержанный мой дядя Сергей Павлович, которым граф показывал альбом и свой портрет в виде Тарабара на козле верхом, не могли при этом удержаться от невольного смеха; но оба они сильно негодовали на меня за то, что я, по их понятиям людей давнишних времен, хотя и честных и очень добросердечных, так «революционно», как они оба выражались, выговаривая мне, осмелился отнестись к орденам, надев их в картинке на шутовской костюм Тарабара. Это только одно во всей этой малочисленной проделке и волновало их, а то, кажется, они только посмеялись бы.

– Если бы тут изображен был граф, – говорил дядя, – именно в том платье, даже с этими орденами, в каком он действительно сидел на козле, я видел бы в этом глупую шутку, пошлое глумление над стариком, сделавшим, конечно, неосторожность, сев на это проклятое чучело; но ты, Гурий, дерзнул посягнуть на то, что так священно для каждого верноподданного русского, и этого я тебе простить не могу, потому что, я уверен, это жестоко огорчило бы твоего отца, если бы он теперь был жив. Бог, отозвав его к себе так рано, не хотел, чтобы он увидел в сыне зародыш таких революционных начал[958]. Ты понесешь жестокое нравственное наказание, удовлетворив графа по его переданной им мне программе, которая есть его ультиматум. Будь готов ехать с прадедушкой и со мною к его сиятельству графу Сергею Михайловичу.

Удовлетворение, данное мною в этот день графу, состояло в том, что у него на дому в половине двенадцатого часа утра, после продолжительного, велеречивого, обращенного его сиятельством ко мне спича в присутствии всего его семейства, приживальцев, приятелей, между прочим и лысого, ухмылявшегося А. А. Глазунова и, наконец, всей его труппы, я принес в нескольких неловких, несвязных словах какое-то мое извинение. Это совершалось в знаменитой «базарджикской» зале, где, однако, несмотря на растворенные окна и теплую погоду, пылал камин, затопленный английским углем. Граф подал мне злосчастный альбом и сказал:

– Чтобы, молодой человек, уничтожены были и самые следы вашего преступного действия, возьмите этот ваш гнусный сборник скверностей и вот в этом камине сожгите его, при всех нас.

– С величайшим удовольствием! – сказал я, помнится, более развязно, чем бы того требовала торжественность всей этой обстановки, устроенной графом Сергеем Михайловичем, и, находясь в расстоянии сажени от камина, быстро швырнул толстый альбом в пламя, к которому графские лакеи сейчас прикинули несколько новых плиток угля, и аутодафе великолепно совершилось, а с ним вместе и удовлетворение его сиятельства, после чего Василий Петрович и дядя Сергей Павлович тотчас со мною и уехали домой.

Тетка и кузина мои в эту пору гостили в деревне у другого моего дяди, тогда только что женившегося. Весь этот день я занят был сборами в дорогу; Сергей Павлович завтра отправлялся в деревню к своему брату, а оттуда мы поехали в Москву, где начались приготовления меня к университету.

О милом Анатоле Бешметове я знал только то, что он был переведен в гвардию и потом служил в одном из наиболее блестящих кавалерийских полков; но впоследствии, идя в петербургской жизни разными путями, мы с Бешметовым как-то нигде и никогда не встречались. Это в петербургском водовороте сплошь и рядом бывает.

В один из заездов моего дяди в Орел после уже кончины добрейшего и благодушнейшего Василья Петровича, когда дядя, перед принятием армейского пехотного полка, был на время в Петербурге, я узнал от него, что граф Сергей Михайлович умер в 1835 году[959] в своем орловском селе Сабурове[960], где погребены как отец его, фельдмаршал граф Михаил Федотович, так и доблестный брат его, Николай Михайлович. Конец графа Сергея Михайловича был весьма не блистательный: он умер, оставленный всеми, в положении, недалеком от нищеты, и удрученный самыми мучительными физическими страданиями. От громадных имений его почти ничего не осталось, и самое это Сабурово, кажется, сколько мне известно, уже не собственность рода Каменских.