Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [138]

– Ну что, Миняев, скажи чистосердечно, – спрашивал Бешметов завивавшего или стригшего его артиста, превратившегося на это время в парикмахера по ремеслу, – похож ты, а?

– Да и как-с похож-то, Анатолий Ипполитович! Мой носина, мои кривые ноги колесом и мой вечный жест со скомканным платком у груди. Как две капли воды похож-с!

Это простодушие не оставалось без должного возмездия: Миняев уходил всегда с лишним четвертаком или даже полтинником, и, заметив такое выгодное действие своей откровенности и сознательности, он уже постоянно восхищался всеми пестрыми рисунками, наполнявшими альбом Анатоля Ипполитовича. За отдельный гонорарий он очень усердно доставлял Бешметову различные городские и театральные новости, между прочим сообщил и ту, что, хотя граф на ночь запирал своих питомиц, молоденьких артисток, на крепкий ключ и ключ от сеней клал себе под подушку, предосторожность эта, несмотря на высоту окон от земли, похожих на окна острогов и этапных домов, нисколько не мешала каждую ночь молоденьким и пригожим актрисам и танцоркам спускаться на мостовую «театрального переулка» по подставленным к окнам лестницам, поддерживаемым дюжими денщиками и солдатами-гусарами, и являться в квартирах своих обожателей, угощавших их конфектами, вареньями, шоколадом, мороженым, при граде еще более сладких поцелуев и ласк всякого рода. А к рассвету по тем же подставленным лестницам эти феи возвращались в свои дортуары, где их ждала ни жива ни мертва их подкупленная дуэнья, падкая на синие и красные бумажки, но с тем вместе и трусившая гнева своего повелителя, который, как она знала, шутить не любил и щедро раздавал пощечины и розги; она памятовала пословицу: «С сильным и богатым не тягайся».

Раз как-то в самом начале весны 1828 года я, по обыкновению, застал первого комика-парикмахера и нувеллиста, Миняева, у Анатоля, который катался на своем широком турецком диване в пароксизме такого смеха, какому сам Демокрит, казалось, позавидовал бы[948]. Причина этого неудержимого смеха, как он тотчас объяснил мне, состояла в том, что Миняев только что рассказал ему следующее смехотворное событие.

Дело было в том, что опера «Днепровская русалка», часть первая, т. е. та, где Тарабар является на сцену верхом на замундштученном[949] и оседланном козле, так давно не дававшаяся, завтрашний день будет снова играна и уже не с живым, а с искусственным козлом, манекен которого искусно сделан из шкуры некогда казненного Васьки; но только капитан Швахман несколько ошибся в размерах, при слишком усердном распяливании шкуры домашними графскими скорняками, так что искусственный козел вышел ростом не меньше иной казацкой лошадки, а уж никак не уступал вятке или обвенке[950], почему актеру Кравченко сидеть приходилось довольно высоконько, а оттого и страшновато. Но его сиятельство изволил остаться очень доволен козлом-куклою и сказал, чтобы Матюшка, т. е. Кравченко, на этот раз Тарабар, пробовал ежедневно репетировать верховую езду на высоком козле. Механизм после многих неудачных опытов был успешно выполнен, и движение оказалось вполне подражающим легкой рысце всякого козла, когда этот брадатый сластолюбец, задрав голову, козырем подходит к обожаемой им Машке. Словом, капитан Швахман сделал чудо из чудес, и граф утверждал, что он упросит дивизионного начальника об исходатайствовании ему за это подполковничьих эполет. Сегодня утром граф собрался собственно для этого дела к его превосходительству барону Будбергу и, как был в своем новом шпинатного цвета фраке со всеми орденами, зашел на генеральную репетицию в то самое мгновение, когда выступает Тарабар на козле. Кравченко, когда двинулась машина и козел-чучело пошел перебирать ногами, сидел ни жив ни мертв на своем высоком седалище, ухватившись за загривок. Его сиятельство, заметив эту карикатурную позу Тарабара, изволил разгневаться и крикнул, хватив Матюху Кравченку вдоль лопаток своею камышевкою с золотым набалдашником:

– Скотина! Разве ты из себя обезьяну, что ли, должен изображать? К началу спектакля, мерзавец, выучись у меня ездить и сидеть молодцом! – А вслед за сим обратился к Дейбелю, да и говорит: – Садитесь, гер[951] Дейбель, на этого козла. Вы говорили мне, что когда-то в труппе Киарини[952] в Петербурге и Москве вольтижером были, так покажите этому уроду правила верховой езды на этом манекене.

– О, ире эксселенц[953], – воскликнул балетмейстер, – я у Киарини весь гросс-шуле[954] прошел. Там у меня пыл такой злафный пегий пферд[955], что тершис только! – И при этих словах взлез на козла-коня. Как взлез, так поводья в левую руку, подбоченился правою, а на нас так через очки ястребом и смотрит.

– Ну, молодец немчура, молодец! – с улыбкой сказал граф и велел музыке играть марш, а механизм приводить в движение. Музыка загремела, и козел задрыгал ногами, да прытко так, и, бац, молодец-то немчура слетел со спины своего пферда на пол, – расшиб вдребезги очки и нос свой тыквообразный до крови расквасил. Граф сильно разгневаться изволил и гаркнул:

– Все вы, свиньи, дармоеды, ничего в толк взять не умеете и не хотите! Вот я вам покажу сам! Да, уж ты у меня, Матюшка (т. е. Кравченко), держись! Запорю до полусмерти, плевать мне на твой баритон! Езди у меня на козле, вот так, вот так, гляди на меня и на все, что я буду делать, во все глаза.