Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [137]

Молодой мой приятель, Анатоль Бешметов, обратил свое внимание на мою природную способность, впрочем, вовсе не развитую искусством и правильным изучением рисовки с натуры или даже с гипса, – передавать карандашом свинцовым или цветным на бумаге довольно верно и отчетливо все то, что представляло собою в природе искаженность и карикатуру. Я имел неосторожность показать однажды милейшему Анатолю мой секретный портфель с дюжиною-другою листков, на которых в шаржированной карикатуре были изображены весьма неискусно, но довольно похоже некоторые важнейшие персонажи орловского общества. И вот ветрогон тотчас пожаловал меня в Гранвиля, восхищаясь в особенности шаржью моей работы фигуры барона Будберга на коне. Этот листок он выпросил у меня и показывал товарищам и чуть ли даже не самому доброму, снисходительному и весьма неглупому барону за собственную свою работу. Раз, когда я был утром у Анатоля Ипполитовича, он положил передо мною огромный, довольно тщательно переплетенный альбом с белыми, непочатыми страницами величиною в четверть обыкновенного листа ватманской бумаги большого формата. Он выразил желание, чтобы я наполнил этот альбом карикатурными портретами всей орловской труппы. Решено было, что я у себя дома в свободное время и, разумеется, сохраняя тайну, непременно подготовлю несколько черновых эскизов портретов-карикатур актеров и актрис театра графа Каменского в костюмах тех ролей, в каких они были особенно типичны. Нечего и говорить, что я с жаром и любовью принялся за эту нелепую работу, а по исполнении набросков подвергал их постоянно строгой цензуре и критике Анатоля Ипполитовича, почти всегда находившего, что сходство той или другой личности схвачено удачно и что не остается ничего желать лучшего; иногда же он, этот снисходительный и вместе наблюдательный рецензент моих мальчишеских карикатурных воспроизведений персонала орловской труппы, очень редко замечал только, что у этого надо нос удлинить, а у этой шевелюру более распутать, тому в позе придать большую напыщенность, той скривить еще круче руки обручем и пр. и пр. Замечательно, однако, что никогда он не находил, что карикатура моя заходит за пределы естественности, правды и возможности, а, напротив, старался всячески усилить шаржировку, что тут же мною и исполнялось очень скоро, при помощи резины и карандаша. Раз эскиз был готов, он немедленно переходил на страницы альбома и ярко и резко иллюминовался без всякого соблюдения законов рисовального искусства, при акварельной работе и правильности теней, почему все эти рисунки с уродливыми и quasi-портретами смахивали сильно на ту китайскую живопись, какою бывают испещрены ящики с чаем в колониальных лавках[946].

Но это нисколько не мешало веселому владельцу альбома восхищаться от души почти ежедневно воспроизводимою мною его коллекциею карикатур орловского театра. Он хохотал до почти истерики, разглядывая эти грубые шаржи, изображавшие актеров и некоторых из самых некрасивых актрис не в одной только какой-нибудь, а в десяти ролях, ими занимаемых. Воспроизведение орловского Дидло, балетмейстера и хореографа Дейбеля, имевшего в себе так много данных для карикатуры, особенно понравилось Анатолю и тем из немногих его приятелей-однополчан, которым он показывал этот заповедный альбом, уверяя их с величайшим апломбом, будто все эти рисунки сделаны им самим, неожиданно открывшим в себе талант едкого карикатуриста. Этою невинною мистификацией мой гусар-приятель (спасибо ему, великое спасибо!) защищал меня от того неудовольствия моих родных и в особенности В. П. Шеншина, какому мог подвергнуться, если бы он знал, что внук его упражняется в ненавистной для него рисовке карикатур, а с тем вместе приобретал в городе известность бедового рисовальщика, от злого карандаша которого трудно было уберечься всякому, кого природа одарила какою-нибудь бросавшеюся в глаза наружною особенностью или рельефностью. Но если приятели и товарищи, редко бывавшие в квартире Бешметова, не знали истины, то оригиналам этих уродливых портретов, т. е. актерам, часто посещавшим Анатоля Ипполитовича, несмотря на строгое запрещение их сиятельного владельца, настоящий автор этого альбома был хорошо известен, потому что они часто заставали меня в кабинете их молодого милостивца или рисующим то того, то другого из их братии, или исправляющим и исполняющим какой-нибудь портрет «с натуры», благодаря присутствию тут в эту минуту самого оригинала. Актеры узнавали своих товарищей сразу и издевались охотно над гротескностью их; но ни один из них не узнавал своего собственного изображения, кроме разве одного добродушного «первого любовника» Миняева, который, бывало, видел свое изображение всегда с одобрительною улыбкою, то князем Видостаном с шишаком на голове в «Днепровской русалке», то лихим гусаром или уланом, верхом на сабельных ножнах, в «Замужней невесте» или в «Жидовской корчме», в «Бабушкиных попугаях»[947] или в других пьесах каких-нибудь, то швейцарским пастушком, то испанским грандом, то венецианским гондольером, то русским ямщиком, то турецким пашою, то тирольским стрелком и пр. и пр. и пр., так как его репертуар был бесконечен.