Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [136]

имел все тенденции сделаться enfant terrible города Орла, увлекаясь легендами о предшественнике своем графе Мантейфеле, слава которого не давала спать спокойно розовенькому Бешметову. Близость возраста, какие-нибудь года два разницы, – пустяки, и мы с Анатолем Ипполитовичем сошлись очень дружески. В домашнем своем быту Анатоль Ипполитович был совершенно приличен, и квартирка его, заведоваемая каким-то отцовским камердинером, седым и серьезным, вроде как бы дядьки, отличалась порядком и опрятностью, и вместо вина, водки, табака и циничных литографий, что составляло в те дни особенности гусарства, имевшего своим идеалом еще не отжившего давыдовского Бурцова[939], были цветы на всех окнах, ноты на всех этажерках и книги на стенных районах[940]. Правда, между этими книгами девять десятых принадлежали к той породе пустых книжонок, какими одарили французскую литературу Пиго-Лебрен, Поль де Кок, Огюст Рикар и tutti quanti. Но здесь же было немало и переводов Дефокомпре романов Вальтера Скотта, Фенимора Купера и Вашингтона Ирвинга. О нынешней английской богатейшей беллетристике в ту пору, разумеется, и помину не было. Между русскими книгами у Анатоля Ипполитовича были ряды кирпичеобразных пузатеньких петербургских и московских альманахов вместе со знаменитою в то время «Полярною звездою». Библиотеку Бешметова пополняли еще тонкие томики поэм Пушкина, Баратынского, стихов Языкова, Дельвига[941] и непременная тогдашняя принадлежность кабинета всякого порядочного молодого человека, тщательно в сафьян переплетенная тетрадь с рукописью бессмертной сатиры-комедии Грибоедова «Горе от ума»[942]. Мы с Анатолем Ипполитовичем читали и перечитывали это знаменитое произведение, причем мой приятель передал мне следующий ходивший тогда рассказ: Грибоедов, когда уже разлетелись по России первые копии его произведения, наделавшего тотчас много шума, послал один экземпляр верной копии к Николаю Михайловичу Карамзину, выпускавшему том за томом свою «Историю государства Российского», при письме в стихах, заключавшем в себе совет историографу перестать писать эту историю, которой едкий сатирик, тогда еще очень молодой человек, не симпатизировал, а обратиться к продолжению воспроизведения в его прелестных стихах русских сказок, как уже он и начал, воспевая подвиги сказочных богатырей. Карамзин, всегда кроткий и невозмутимый, доставил Грибоедову в ответ на его юношескую выходку следующее в третьем лице двустишие:

Петь не буду я, а только Бога помолю,

Чтоб от «Горя» – горя не было ему[943].

Бывая часто у Бешметова, я почти никогда не встречал у него никого из его товарищей гусаров; но почти всегда заставал у него кого-нибудь из актеров графского театра. Впрочем, все эти артисты являлись здесь более под предлогом своих ремесленных обязанностей, т. е. как парикмахеры, как портные, как сапожники, как переплетчики и пр. Таким образом, случалось мне частенько видеть комика, и, как я уже прежде, кажется, здесь сказал, комика весьма недюжинного в личности буфетчика Козлова, исполнявшего мастерски, и именно à la Щепкин, весь почти щепкинский репертуар[944]. Этот Козлов доводил естественность в своих ролях самодурных стариков, вроде, например, загоскинского Богатонова[945], до неподражаемости. Достойно внимания, что именно эта-то непринужденность и художественная простота в игре Козлова особенно не нравились графу – антрепренеру и режиссеру. Его сиятельство, не одаренный и каплею сценического вкуса, требовал от своих актеров напыщенности и ходульности, которые восхищали чудака-театромана. Кроме Козлова я встречал у Бешметова главного оперного певца, портного и башмачника Кравченко, отличавшегося сипловатым и гнусливым голосом и игрою, вполне достойною сапожника, а не артиста. Но граф Сергей Михайлович восхищался этим родом игры, и этими жестами невозможными, и этою походкою карикатурно-торжественною. Всего же чаще я заставал у Анатоля Ипполитовича драматического героя и первого любовника везде и во всем, т. е. и в операх, и в драмах, и в комедиях, и в водевилях, долгоносого, с крохотными усиками и с огромным, в виде звериной пасти ртом, украшенным длинными зубами, – парикмахера Миняева, зазубрившего роли вполне безукоризненно. Но этим и заключались все его сценические достоинства. Этот Миняев был уморителен на сцене своими жестами, из которых прикладывание к груди скомканного носового платка был особенно рельефен и вполне у него стереотипен, вследствие именно того, что граф – директор [и] режиссер труппы строго-настрого приказал ему раз навсегда, еще в начале театральной деятельности Миняева, лет за десять почти пред тем, как я его начал видеть на подмостках орловской сцены, выражать всегда чувство не иначе как этим жестом, и непременно при содействии носового платка. Это приказание помещика-драматурга слилось в памяти Миняева с какою-то совершенною тогда над ним экзекуциею, по-видимому, столь красноречивою и впечатлительною, что с тех пор, несмотря на десятилетнюю давность, он постоянно помнил необходимость употребления носового платка, скатанного в комок, при выражении на сцене чувств любви нежной, ревности свирепой, восторга торжественного, гнева раздраженного, все равно что бы там ни было им выражаемо, а левая рука с платком должна была стучать в грудь, правая же или махать по воздуху, или сжиматься и разжиматься, или ухватываться как бы судорожно за тупей весьма хохлатый, тщательно завитой одним из его же парикмахерских учеников, ламповщиком Мишуткой, игравшим чертенят в балетах и плясавшим краковяк в дивертисментах, или второю флейтою оркестра поваренком Митькой, отличавшимися также и в парикмахерском искусстве, которое доставляло им доступ в сокровенный чертог, обитаемый младыми жрицами Талии, Терпсихоры и Мельпомены.