Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - [134]

Эти слова несколько успокоили полнокровного, нервически расстроенного графа. Он благосклонно улыбнулся, что-то пробормотал, сел и велел продолжать пьесу. Сел и весь партер; подняли занавес, оркестр заиграл; запели густо набеленные и нарумяненные не в меру певцы и певицы, костюмы которых, по крайней мере, были издали недурны и отличались свежестью, блеском и довольно приятною пестротою. Зато сами певицы не отличались ни молодостью, ни красотою; очень красивые актрисы этого театра, Маша и Аннушка, сестры Кабазины, в этот день в спектакле не участвовали, не играла также и очаровательная голубоокая блондинка Паня Краснова, изображавшая на орловской сцене Психею в балете этого имени, сочиненном некогда знаменитым петербургским хореографом того времени Дидло и переделанном для орловской сцены местным балетмейстером Дейбелем, которого, впрочем, шутки ради весь Орел называл Тейфелем (чертом). Все шло довольно спокойно, как вдруг аплодисменты, сопровождаемые громким и неумолкающим смехом, загремели так неистово, что, казалось, стены деревянного театра рухнут. Граф в отчаянии склонил побагровевшую лысую голову на руки, оперши локти на колени, и точно окаменел от отчаяния. Но сосед его, начальник четырех гусарских полков, заливался старческим хохотом, наблюдая, однако, при этом с благоразумною осторожностью за своею искусственною челюстью, которая могла, чего доброго, сыграть его превосходительству дурную шутку, похуже той, какая в этот момент совершалась на сцене и возбуждала неудержимое ликованье и восторг не только всего партера, состоявшего из пестрой массы усачей в разноцветных доломанах, а даже дам, наполнявших ложи обоих ярусов. Нечаянная шутка эта была разыграна на сцене совершенно неожиданно и вне всякой программы и либретто оперы – как бы вы думали, кем? – рогатым, белым и тщательно выхоленным и вымытым, взятым с графской конюшни четвероногим актером, козлом Васькой, сбросившим со своей оседланной красным чепраком спины двуногого артиста, баритона Матюшку Кравченко, портного и башмачника по ремеслу. Кравченко исполнял роль конюшего князя Видостана, веселого Тарабара, и должен был явиться верхом на козле, в которого волшебница Русалка превратила его лихого коня. Матюшка Кравченко и выехал в своем шутовском костюме, с готовою ариею в бравурном тоне на устах, довольно благополучно; но при появлении живого четвероногого актера гусары не утерпели и встретили его с громкими аплодисментами; Васька-козел, вовсе не знакомый со звуком аплодисментов, не умел понять сути дела, испугался, заартачился, за что кучера, его гувернеры, бывшие за кулисами, приняли его в арапники[934], и вот импровизированный брадатый конь взвился на дыбы, сбросил на пол всадника и, боясь, в виду кнутов, ретироваться к кулисам, поскакал укороченным галопом по всей сцене, разгоняя своими позолоченными рогами, обвитыми фольгою и бумажными цветами, все и всех на своем пути, что, разумеется, произвело великолепный и удивительный эффект, достойный лучшей судьбы, потому что кучера с арапниками, выскочив из-за кулис, с трудом увлекли разъярившегося, обыкновенно смирного козла. Пьеса снова остановилась на несколько минут, пока несчастный Тарабар не встал с пола и, прихрамывая, не выступил вперед для продолжения и окончания своей арии. Наконец, творение князя Александра Александровича Шаховского, знаменитого во времена оны корифея нашей литературной драматургии, вступило в свои права на орловской сцене и пошло своим чередом[935]. Нечего и говорить, что появление зеленовласых русалок в числе десяти довольно хорошеньких кордебалетных танцовщиц, несмотря на их отвратительные малахитового цвета шелковые парики, вызвало новые аплодисменты. Но граф – диктатор театра уже не видел ни продолжения, ни окончания первой части «Днепровской русалки»: он улетучился, проклиная гусаров и пугливого козла. Из театра, едва набросив легкую соболью шубу на плечи, он убежал далеко-далеко, именно на конюшенный двор, где и нашел нужным сорвать свою досаду и гнев, во-первых, на двух 14–15-летних мальчиках-форейторах, попечению и воспитанию которых был поручен негодный козел Васька, во-вторых, на самом виновнике этого происшествия, козле Ваське.

Пока все это происходило на дальнем конюшенном дворе, откуда граф Сергей Михайлович изволил уже пройти в свои апартаменты, потребовав туда своих наперсников и советников, архитектора Петонди или Петондира и балетмейстера Дейбеля или Тейфеля для обсуждения новых важных вопросов, в театральной зале шла пьеса более или менее плавно, все-таки при рукоплесканиях, но сделавшихся умереннее, потому что гусары, заметив удаление графа из театра и понимая, что без его присутствия все их шутки лишаются на сто процентов своей соли, нашли нужным поберечь свои руки, ноги и глотки, тем более что после театра им предстояли еще и бальные подвиги в дворянском собрании. Антракты в этом театре были обыкновенно страшно продолжительны, вследствие того обстоятельства, что во время этих антрактов чинился суд и расправа с актерами и актрисами, в чем-либо во время представления, по мнению графа, провинившимися и являвшимися потом в следующем действии или в следующей пьесе как встрепанными, хотя иногда при помощи бинокля можно было разглядеть остатки слез на хорошеньком личике актрисы, долженствовавшей по ходу пьесы хохотать, изображая вполне собою «смех и горе». Во время одного из таких междудействий в нашу ложу вошел мой дядя, гвардеец, с тем крайне юным голубым корнетом, Анатолем Ипполитовичем Бешметовым, о котором я сейчас вам так подробно говорил. Он был отрекомендован моей тетушке как «петербуржец» в полном смысле слова (Pétersbourgeois pur sang) и как страстный музыкант, с которым с завтрашнего же дня у дяди начнутся дуэты. Этот молодой человек, еще почти дитя по наружности, действительно отличался такою милою, обворожительною светскостью и таким верным тактом в науке всех приличий хорошего общества, что, не делаясь нисколько фамильярным, а тем более не вдаваясь в возмутительное запанибратство и амикошонство