Воспоминания охотничьей собаки - [30]
Матрос подошел, небрежно кивнул мне головой, будто вчера только со мной расстался, и, не торопясь, полез в машину.
Теперь взяли и меня.
Пусть, решил Лесничий, споет сегодня Картечь свою лебединую песню, отработает свою последнюю в жизни смену. Я не очень хорошо поняла его слова насчет лебединой песни и смены, но догадалась: на охоте я в последний раз.
В очередном гаю Зауэр с Матросом выгнали на засаду крупного козла (самца косули) с красивыми рогами, а Джульбарсы, оглашая лес душераздирающим визгом и воем, подняли целый табун полугодовалых поросят.
По козлу стреляли и промахнулись, а по суматошливой поросячьей мелочи никто, разумеется, и стрелять не стал.
Мне не повезло. На моих тропах зверей не оказалось.
Потом было еще два неудачных гая и без стрельбы, и без зверей.
А солнце уже опустилось за высокий Поперечный хребет, и только верхушки молодых дубков, где еще оставалось много листьев — бурых и красновато-желтых, — золотились нежным дрожащим светом. От земли шла освежающая прохлада.
Заключительный гай решили провести поблизости от лесничества, где много свиней бывает обычно только зимой, а сейчас оставалось надеяться лишь на счастливый случай. Директор, Лесничий и егери помрачнели. Большой Гость пытался их успокоить, но особого успеха не достиг. Собакам, изрядно утомленным и проголодавшимся, тоже было несладко. К тому же и они, подобно распорядителям охоты, чувствовали некоторый стыд и неловкость.
Когда расставили охотников по засадам на узкой дорожке, проходящей через редкий осиновый подлесок, а мы с егерями поехали кружным путем к началу загона, я уже была уверена, что ничего путного из этой последней затеи не выйдет.
Мы остановились у начала глубокой балки, которая тянулась в сторону лесничества. Засада ждала левее балки под довольно большим углом и на таком расстоянии, какое собака может пробежать за время, необходимое егерю, чтобы выпотрошить косулю.
Ждали сигнала. Джульбарсов держали на привязи, иначе они давно бы сорвались с места и, покусывая друг друга за ляжки, опрометью понеслись в ближайшие заросли орешника. Меня и благородного Зауэра привязывать не было нужды, ну а высокомерный Матрос никогда бы не выдержал такого унижения — просто не стал бы работать.
Итак, мы ждали. Зауэр и я спокойно сидели у ног егерей, Матрос начал потихоньку углубляться в лес, часто останавливаясь и брезгливо нюхая воздух (у него был свой стиль работы). Джульбарсы украдкой пробовали порвать ремни и скребли землю лапами.
Но вот, наконец, чудная музыка рожка.
— Ту-у-у, ту-ту-ту, ту-у-у…
Где усталость? Где моя хворь? Где мои закостеневшие хрящи?
Нет ничего. Есть охота.
Пошли, ребята!
Рванулись вперед Джульбарсы, обгоняя Матроса. Пошел в своем привычном темпе Зауэр. Побежала и я, забегая вправо от направления к засадам. Я хотела просмотреть для начала тропы, выходящие из балки: может, и окажется там какой-нибудь свежий след.
Нет, не оказался. Как я и думала. Собачьего лая слышно не было. Ну, ясно. Зверя нет. Егери-загонщики кричали свои «Гоп-гоп!», «Ого-го-о!», «Гоу-у!» как-то вяло, без воодушевления.
Как мне все же не хватало бойкого Палычевского «Але-о-о! Але-о-о!».
И тогда я решилась на один рискованный ход… Попробую. Все равно уже нет ни малейшего сомнения в том, что стрелять охотникам сегодня уже не придется.
…Я спустилась в балку по узенькой, еле заметной тропке, вышла на заросший крапивой берег мелкого ручья и поспешила в сторону нашей усадьбы. Успею ли? Ведь я отклоняюсь далеко от направления загона… Как бы не кончилось все дело до того, как я сумею выйти в мелкий осинник на линии застрела.
Лапы и бока у меня стали мокрыми от только что выпавшей росы. (Ох, как будут ныть кости завтра!). Сердце чуть не выпрыгивало из груди, но я не замедляла бега.
Но вот и склон, покрытый чагарняком. Узкий кабаний проход в зарослях я нашла сразу. Сырой запах свежеразрытой земли, жирной кабаньей щетины и сладковато-гнилостный дух, идущий из пасти зверя, вскружили мне голову. Здесь голубчик!
«А ну, вставай!»
Кабан медленно поднялся и повернул ко мне свое грязное рыло.
Я зашлась в неистовом лае, чувствуя, как меня охватывает привычная ненависть к кабаньему племени, всосанная мною с молоком матери.
Устало хрюкнув, Дырявый — а это был, конечно, он — поплелся вверх по склону балки.
Наверху кабан остановился и со стоном перевел дух. Затем посмотрел на меня тусклыми своими глазами, пошатываясь, протрусил еще немного по невысокой траве со следами старых «покопов» — и опять стал. Его тощие бока, на которых щетина свалялась с окаменевшими комочками грязи, тяжело вздымались, ноги бессильно подрагивали, дыхание с протяжным свистом вырывалось из натруженных легких.
— Шевелись, шевелись! — понукала я его, но кабан не двигался с места.
Тогда я хватанула его за ногу и, по привычке, резко отскочив назад, чуть не упала. Я и сама чувствовала смертельную усталость.
Зверь, натужно хрипя, пошел дальше. Я слегка приотстала, так как старый секач начинал распространять невыносимо зловонный запах пота, который вызывал у меня тошноту.
Пройти оставалось совсем немного, уже стали слышны голоса «гайщиков». А собаки, конечно, не лаяли: на этом участке леса зверей не было.
