Воспоминания об Илье Ильфе и Евгении Петрове - [58]

— Это рядом с «Гастрономом»?

— С бывшим «Гастрономом». В его подъезде теперь книгами торгуют.

— Книгами?

— Да. С лотка.

— И книги покупают?

— Еще бы!

— Нет, вы-правду?

— Что за вопрос, Евгений Петрович! Конечно! А что вас удивляет? Ведь блокада помешала вывезти из Ленинграда тиражи превосходных книг. Их можно купить свободно, без всяких трудностей. Ясно, что берут. Еще как!

— Нет, вы, должно быть, все-таки не понимаете, что это такое. Простите меня, но не понимаете. Это же… Это же… Он не мог найти слова. У меня было преимущество перед ним: он только представлял себе все это, я же видел воочию. И тогда я рассказал ему еще одну историю о книгах, — кстати, долго потешавшую всех нас, постояльцев ленинградской «Астории». «Астория» была подобием здешней «Москвы». Там тоже обитали по преимуществу ленинградцы-актеры, писатели, сотрудники газет, столовался почему-то дирижер Элиасберг, впоследствии прославившийся тем, что сумел, несмотря ни на что, собрать в осажденном городе симфонический оркестр Филармонии и впервые исполнить с ним знаменитую Седьмую симфонию Шостаковича. «Астория» обладала одним громадным преимуществом. Тому, кто сдавал в ресторан свой паек, дополнительно выдавали, сверх положенной порции супца и кашицы, сваренных на чистой воде, конфету-роскошную черносливину в настоящем шоколаде! Из-за этого устроиться на питание в «Асторию» было почти невозможно. (Элиасберг уносил конфету жене. Всякий раз он подолгу рассматривал конфету своими близорукими глазами и нежно взвешивал ее на ладони, но я ни разу не видел, чтобы он даже развернул ее. Ни разу!) Я останавливался в «Астории», когда приезжал в Ленинград с фронта. И однажды с грустью рассказал в присутствии Элиасберга и артиста Тенина, что зашел сегодня в букинистическую лавку на Литейном и увидел редкость, за которой охотился в Москве несколько лет, вплоть до самой войны, полного «Рокамболя» Понсон дю Террайля. В идеальном состоянии! И всего за восемьсот рублей! Тенин, ярый книжник, живо заинтересовался:

— Ну? И купили, конечно? Мне было очень грустно признаться, что нет. Куда мне с ним на фронт — все-таки десятки томов! Будь я ленинградцем, тогда другое дело… Тенин вздохнул:

— Жаль… А я-то обрадовался… Это ведь мой «Рокамболь», это я его на комиссию сдал… Анекдоты мне было рассказывать приятней. Петров понял меня и перестал расспрашивать о серьезном. Правда, и анекдоты были не из веселых. Я рассказал Петрову о забаве постояльцев «Астории»:

— Иногда, когда чувство голода становилось совсем уж непереносимым… Петров прервал меня:

— Слушайте, а наверно, это очень постыдное чувство, когда забирает человека целиком и превращает его в животное, способное думать только о брюхе? Верно?

— К сожалению, бывает и так, — согласился я.

— Но я вас прервал, — извинился Петров. — Так вы остановились на том, что когда чувство голода делалось совсем уже непереносимым…

— Да. Тогда мы начинали играть в такую игру: придумывать, кто какой ужин заказал бы. И обед. И завтрак. И со всеми подробностями, каждую деталь отдельно: на холодной или подогретой тарелке положено подавать выбранное блюдо, и какой к нему идет соус-белый, сметанный, или томатный с перчиком, или гранатовый сок; и как должно быть изжарено мясо-до какого цвета и целым куском или ломтями; и баранина Ли это будет, вымоченная в вине, или телятинка, или филе; и какое именно вино для мяса взять; или, может быть, вообще дичь…

— Это же садизм-подвергать себя таким пыткам! — закричал Петров. Он был, разумеется, прав. Но разве мы сами там, в Ленинграде, не знали этого? Не знали, что такая игра-малодушие? Знали. Но вот Петров подумал, что она нас забирала целиком, и в этом он ошибся. Мы даже вовсе прекратили ее после одного эпизода, — я, во всяком случае, что-то не помнил, чтобы мы после него затевали ее хоть раз. И я рассказал Петрову об этом. Вероятно, в оправдание. Вернулась как-то с шедшего в воинском клубе выездного спектакля Сухаревская и, попеременно останавливаясь своим удивленным взглядом на каждом из нас, словно ища у нас объяснений тому, что с ней произошло, рассказала следующую историю. На спектакле ей по пьесе надо было играть в легком газовом платье. Температура в зрительном зале стояла минусовая, и даже грим не способен был скрыть, как белели у актеров носы, щеки, подбородки, уши. Когда по ходу действия ей следовало приникнуть лицом к партнеру, она никак не могла оторваться: все потихоньку терлась о его плечо носом и подбородком… В антракте к ней в уборную постучался какой-то капитан и протянул ломоть хлеба и меховой офицерский жилет, видимо снятый с себя.

— Лидия Павловна, — сказал он, — вы уж извините меня, мы с вами не знакомы… Но я вас знаю по сцене уже много лет и очень люблю. Прошу вас, наденьте жилет… Если хотите, я сам выйду к публике и объясню, чтобы никто на него не обращал внимания, — ведь все понимают, каково вам играть… Сухаревская съела пол-ломтя у него на глазах-он настоял на этом, боясь, что она отдаст хлеб кому-нибудь из близких, — но жилет все же не надела: разрушился бы образ героини… После этого капитанского ломтя хлеба мы как-то незаметно для самих себя перестали придумывать, какой бы выбрали ужин или обед…