Воспоминания о Штейнере - [105]

Между тем: в швейцарских технических журналах писали о чуде достижения в способе соединения куполов, до сих пор считавшемся невозможным; случай с куполами Гетеанума подвергали специальному изучению:

— "Удивительно!"

— "В первый раз!"

Таковы были действования сперва скромного инженера, потом — инженера и архитектора; потом — инженера, архитектора и астронома, пытающегося и астрологически вычислить им проводимые в жизнь формы.

Вдруг в Гетеануме… забастовка рабочих: какие — то нелады в строительном "Бюро"; обнаружилась буржуазная тенденция "Бюро"; тогда Энглерт, оказавшись в среде рабочих, поддерживая их требования, метал громы и молнии против китов "Бюро"; инженер, архитектор, астроном, астролог, оказавшийся левейшим из членов "Иоганнес Бау Ферейн", способствовал и улаживанию социальных конфликтов.

Так рос Энглерт в месяцах постройки; не он возвышал себя; просто без него невозможно было обойтись: самый живой, самый талантливый, самый работоспособный, самый покладистый в социальном смысле, самый простой, и — очень сердечный: не в словах, а в поступках.

И оттого — то после Штейнера в теме Гетеанума тотчас же встает… Энглерт.

Помню первую встречу с ним; ранняя весна, лужок, бревнышко; я, в перерыве работ, выскочил наружу, сидят наши "молодцы", обнимая колени, кто — на земле, подостлав куртку, кто — на бревне; раскорячившись между ними ногами, в бархатной дешевой куртке, кто — то в очках, с пылающим от загара, коричнево — красным лицом, без шапки, напоминает веселого шалуна; но каштановая бородка, густые усы и золотые очки и особая пристальность прекрасно — добрых, но точно далеко от компании улетевших глаз нарушают иллюзию молодости; видно за всеми веселыми словами какая — то упорная дума, какие — то "резерва", что — то испытующее, ожидающее от нас чего — то, может быть, изучающее нас; и всякому станет ясно: простота простотой, веселость веселостью, но… не этим исчерпывается этот человек; вот он наружу — весь; и тем более ясно, что за этим "весь" — не выявляется тайна очень большой личности.

— "К нам, сюда!" — взмахнул рукой этот человек; и тут я узнал инженера Энглерта.

Я присоединился к компании; стало мне ясно, что Энглерт вертел разговором, как будто намерение его — экзамен вокруг него собравшейся молодежи: какие устремления, чем живут, что читали, насколько сознательны; и изредка, вскользь, — привески, к фразе, "как сказано у "Ницше"", "как практиковалось в греческой медицине", "говоря словами Абеляра".

— "Э, — подумал я, — это — тонкая птица: человек много думавший, огномной эрудиции, ее спрятавший в карман! Спрятавший, чтобы, подвязавшись фартуком, обивать пороги бараков, лазить, мерить, вычислять, замешиваться в кучки рабочих."

Так состоялось мое знакомство с Энглертом; и я заметил: он мне как бы "подмигивает", и в том [в том самом] смысле, в каком некогда изобразил в "Симфонии" новых людей, окончивших два факультета, но уткнувшихся в "Апокалипсис", заразившихся им, перенесших его в быт ищущих новых путей жизни[343]; подмиг здесь — вопрос: "Не по пути ли нам?"

Из всех антропософов, мною встреченных, более всего Энглерт напоминал мне фигуру, вышедшую из "Симфонии" и ищущую своих новых путей, и в антропософии, к которой он недавно пришел, до которой он прошел большой личный путь, может быть, участвуя в коллективах, но разрывая с ними: дороги его оказались "новыми".

Теперь встретил он Штейнера. Я думал: "из этой встречи он сможет начать по — своему нечто, как Риттельмейер сумел найти путь к своей общине, подобно тому, как Моргенштерн нашел "единственный" стиль последних стихов".

Даже летучее первое знакомство с Эглертом отразилось мне уверенностью: 1) человек "Большой Звезды" в будущей жизни А. О.; 2) человек, до странности напомнивший мне "Симфонии".

И он меня в чем — то заметил; и точно подмигивал: "Знаю тебя!" Видимо, он меня изучал; потом уже, через два года, он мне признался:

— "Теперь я вас понял: я все понял в вас, перечитывая Достоевского."

И назвал черты одного из героев этого писателя.

В скором времени многое я узнал об Энглерте — человеке от М. В.В., с ним задружившей; и все, что она рассказыала о нем, лишь подтверждало мое впечатление; мне стало ясным, что Энглерт, это — Метнер или Рачинский, пришедший к антропософии, т. е. внесший в нее из прежних путей ворох антиномий, которые должен он примирить здесь; или… или… Энглерт… взорвется.

Уже в июне через М. В. В. Энглерт образовал небольшую группу лиц, интересующихся астрономией, в которую попал и я; он — вел беседы по астрономии; кружок не продержался; работы в "БАУ" съедали время Энглерта.

К этому времени у нас вышел с ним разговор вдвоем, в котором он меня удивил чрезвычайно: во мне нащупал он линию моих былых интересов к историческому розенкрейцерству и сказал нечто о Христиане Розенкрейце, меня задевшее.

— "Слушайте, Бугаев, если с вами случиться то — то и то — то, то придите ко мне и расскажите мне".

Удивительно, что через год с лишним со мною случилось то именно, о чем меня предупреждал Энглерт. Но я к нему не пошел: в 1915 году линия наших отношений так же странно испортилась, как странно и началась; не испортилась: КАК БЫ испортилась; мне казался Энглерт в какой — то странной, жутковатой дымке, — той дымке, о которой я слегка упоминал; я его сторонился, со своей стороны: он без всякой моей вины КАК БЫ стал сторониться меня.