Воспоминания - [6]

Не испытывал страха я и позже. Был случай, когда я в одиночестве остался обедать — все убежали из помещения во время артобстрела. Возможно, все бы изменилось, если бы меня ранило. Но главная причина моего бесстрашия состояла, я думаю, в глубоком внутреннем убеждении, что мне не суждено умереть на войне, что как очень невоенному существу мне суждено умереть от болезни дома, в кровати.

Есть такой анекдот: моряка спрашивают, где умер его отец. “В море”, — отвечает моряк. “А дед?” — “Тоже в море”. — “Как же Вы не боитесь моря?!” Моряк в свою очередь задает вопрос: “А где умерли Ваши отец и дед?” — “В кровати”. — “Так как же Вы не боитесь ложиться в кровать?!” Вот так и я. Боялся “кровати”, а не “моря”.

В моем “бесстрашии” не было ничего залихватского и отчаянного. Это, собственно, не было физической храбростью, обычно сопряженной с азартом боя. Конечно, я и подумать бы не мог о встрече с врагом лицом к лицу, в ближнем бою, где понадобились бы граната и штык. Не мог подумать прежде всего потому, что не чувствовал себя физически достаточно ловким и гибким. Кровь не переливалась у меня по жилушкам, как у купца Калашникова. Но мне опять же казалось, что такое вряд ли со мной случится. А у других я наблюдал несколько раз этот азарт. Во время одного локального сражения, при попытке перейти в наступление (как в истории с хутором Бескровным, о котором упоминалось выше) на поле боя не было ни одного среднего командира, то есть офицера. Был уже дан отбой, но возбужденные солдаты, хотя еще вчера они восхищались немецкой техникой и ругали плохое питание и, казалось, кроме водки и махорки, ничем не интересовались (может, так оно отчасти и было, и это понятно), сегодня не хотели уходить в окопы и перли, перли вперед.

Бывало, правда, и иначе: комбаты выходили вперед и не могли поднять солдат в атаку, так как те были парализованы общим страхом, и еще не заговорило в них “ретивое”.

Но чего я все‑таки действительно боялся, так это — окружения, понимая свои особо печальные перспективы в этом случае. То, чего люди боятся, с ними часто и случается. Такова одна из закономерностей человеческой судьбы.

Не помню уже места, где мы расстались с Игорем, чтобы каждому искать свой полк. Расстались почти без печали. Я знаю, что вскоре после этого он был ранен в ногу осколком снаряда и скончался в медсанбате от потери крови.

Когда я предстал перед временно исполняющим обязанности командира полка капитаном Тарасевичем, он решил для начала меня огорошить, сказав, что сегодня же ночью мы с ним пойдем в немецкий лагерь, где я буду говорить по — немецки и подслушивать немецкое “командование”, то есть их разговоры, планы, распоряжения. Я выразил полную готовность, прекрасно поняв, что подвергаюсь шутливому испытанию, после чего был отправлен на жительство в землянку к помначштабам и начальникам служб. В этой землянке мы спали вповалку, не раздеваясь и обрастая вшами. Так как ходили в баню по очереди, то вши не переводились.

Наш полк можно было назвать таковым только с большими оговорками. Он, правда, держал оборону за полк и имел в своем составе достаточно укомплектованные штабные подразделения (роты связи, саперов, пеший и конный взводы разведки, химвзвод), но реальных “штыков” в полку было не больше, чем в нормальной роте. Когда подбрасывали подкрепление, то тут же делалась попытка наступления на немецкие позиции; попытки эти бывали неудачны, сопровождались большими потерями, и полк оставался примерно в прежних размерах. Кроме того, наш полк, как и вся дивизия, был сугубо заштатным, некадровым, был наспех сформирован из резервистов и новичков в районе Днепропетровска и Днепродзержинска, после того как 37–я армия была разбита под Киевом. Наш полк был, разумеется, гораздо больше, чем гарнизон Белогорской крепости в “Капитанской дочке”, но несравнимо слабосильнее, нежели могли себе представить “пионеры и школьники”.

Подобны нашему были и другие полки 275–й дивизии. Но наше счастье было в том, что против нас стояла такая же немецкая (295–я) дивизия, тоже некомплектная, из резервистов. Немецкие солдаты остро чувствовали свою “заштатность” и мечтали о том, чтобы их сменило более свежее военное соединение.

После одного боя с частями этой немецкой дивизии мы обнаружили в карманах нескольких убитых немецких солдат листовки, свидетельствующие о глубокой самоиронии, распространенной среди офицерских чинов дивизии. Смысл листовки такой: война давно закончена, 1950 год, в Берлине — смотр нацистских войск; проходят танки, пролетают самолеты, идут солдаты стройными рядами, печатая шаг. И вдруг появляется толпа оборванцев, даже неспособных ответить по — немецки, кто они. Смущенный Гитлер требует, чтобы Браухич (командующий сухопутными войсками Рейха) объяснил, кто это. Следует ответ: “Это 295–я стрелковая дивизия, забытая нами на русском фронте в 1942 году”.

Попавшие в плен несколько немцев имели достаточно жалкий вид и некоторые (далеко не все) уже издали кричали: “Гитлер капут”. Отношение к пленным было неустойчивым. В день моего вступления в полк я узнал от полкового парикмахера, что он совсем недавно, на днях, по грозному требованию толпы возбужденных солдат и под их гогот оскопил бритвой пленного немца, который тут же и умер.