Воспоминания - [2]

В этом плане в ИФЛИ господствовала известная добродетель, но, как бы сказать, на фоне и на основе всеобщего товарищества: молодые люди вместе готовились к экзаменам и сидели рядом друг с другом на комсомольских собраниях, товарищеское сближение достигало любви и брака, не меняя своего основного колорита и не отрывая молодую пару от других товарищей обоих полов, от общих политических, поэтических, учебных и иных интересов.

Мне это казалось очень прозаическим, и я стал ухаживать за Ниной скорей потому, что она была блондинкой (вокруг преобладали брюнетки), не с одного со мной “цикла” (не западница, а русистка), несколько нелюдима и таинственно молчалива; она, конечно, была комсомолкой (в отличие от меня), но не активисткой. И все же, принадлежа по своему происхождению к рафинированному интеллигентскому кругу, она явно стыдилась своей среды, мешала своей матери щеголять иностранными словами, беря телефонную трубку говорила “ась”, и хотя она безусловно любила меня (и не вышла замуж после нашего развода), но все же вечно противопоставляла мне в качестве идеала одного комсомольского активиста — совершенно некультурного парнюгу. Она обожала “Как закалялась сталь” и после окончания ИФЛИ водила экскурсии “по Николаю Островскому” в литмузее. Я знал, что ей очень хотелось, чтобы “если завтра война”, я стал бы там героем, но у нее не было уверенности, что так и будет.

Вспоминая прошлое, я, может быть, немного утрирую, но суть была именно такой.

Когда я вернулся из “войны” в “мир” после фронта, окружения и тюрьмы (о чем речь впереди), Нина написала мне в Ташкент, куда я добрался тогда с острой цингой, в рубище и без копейки, ласковое в общем письмо, где были, однако, и такие слова: “Ты все же оказался не лучше, чем я думала”. Бедной Нине казалось, что герои не попадают в окружение (в которое в 1942–м попало одиннадцать армий, а командир нашей дивизии официально распустил всех выбираться из этого мешка, кто как сумеет) и тем более в тюрьму.

Любопытная параллель: на пятом курсе, незадолго перед тем, как встал вопрос, кого оставят в аспирантуре (а потому значимо было всякое “выдвижение”), меня выдвинули от курса в “ударники”, но это вызвало протест секретаря факультетского бюро комсомола (я не был комсомольцем!) Яши Блинкина, который заявил, что я веду общественную работу если не “для себя”, то “на себя” (организация научных семинаров тогда не входила в обязательную программу, не было еще НСО — научного студенческого общества), и что такой человек, сосредоточенный на чисто научных интересах, пожалуй, и Родину будет защищать чужими руками (Яша Блинкин всю войну просидел в тылу в Тбилиси, в штабе, комиссаром).

В аспирантуру я все же был принят, и уже прошел год этой аспирантуры, когда для меня наступила пора защищать Родину и показать, что я лучше, чем обо мне думают и жена, и секретарь комсомольского бюро.

Как назло, о начале войны я узнал очень негероично, от своей бабушки, а бабушка — от лифтерши.

Вечером я уже своими ушами слышал о мобилизации, мой год рождения упоминался последним, то есть самым младшим из подлежащих мобилизации. Следующим ранним утром я ринулся в военкомат, причем даже не свой, а ближайший территориально, но меня там успокоили, что надо ждать вызова из своего военкомата и никуда не бегать. Вызов не заставил себя ждать, и я через несколько дней рано утром оказался в Сокольническом РВК с вещами, завернутыми в наволочку. Меня скоро отпустили домой, то есть запись в военном билете: “годен к строевой службе, кроме авиации, танков и пехоты” (по состоянию глаз) — преградила мне дорогу в маршевую роту.

В военкомате меня поразил один морячок, вдрызг пьяный, и то, что никто не обращал внимания на его состояние. “Фамилия, имя, отчество… — равнодушно записывал чиновник. — Беспартийный?” — “Почему же, — отвечал морячок, икая, — член ВЛКСМ, кандидат ВКП(б).” Я, не вполне отвечавший идеалам Яши Б. и Нины, все же ждал, что гром поразит напившегося в столь патриотический момент человека. Но гром его не поразил. Возможно, что его скоро сразила пуля на фронте или он утонул вместе со своим кораблем, как того требовал приказ Сталина.

Зато в среде интеллигентской молодежи преобладал патриотический подъем. Я позвонил одному аспиранту— Семе Веркину и на вопрос: “Ну что, как ты там?” — услышал в ответ: “Подал и жду”. В наши дни эта формула наполнилась совершенно иным, увы, содержанием — приемом в партию (написано на рубеже 60–70–х годов. — Ред.).

Все кругом рвались на фронт, не только юноши, но и девушки. Правда, некоторые жаловались, что не так‑то легко прорваться. Хватало и лицемерия. Одной молодой женщине, очень стремившейся на фронт, предложили служить переводчицей на военном корабле. Она “с сожалением” отказалась так как… боялась качки.

С разных сторон до меня доходили слухи о том, что добивается фронта Лева К., который уже якобы к тому времени успел поймать на улице шпиона!.. Когда в разговоре с одной девушкой, питавшей к нему слабость, я предположил, что Лева, блестяще знающий немецкий язык, будет переводчиком, я натолкнулся на страшное возмущение: “Неужели ты воображаешь, что он согласится сидеть в штабе? Может быть, где‑нибудь в разведке он и использует свои знания!”.