Воспоминания - [95]

Между мною и В. Э. нередко происходили споры. Такие споры оттачивают формулировки, заставляют критически взглянуть на то, что казалось ясным и решенным. Некоторые вопросы, по которым мы спорили, я помню. Так, я иногда заступалась за авторов, выдвигавших остроумные, но спорные концепции, ссылаясь на их талант. Были случаи, например, когда литературоведы выступали за сближения Пушкина с литературными явлениями, заведомо далекими от него и ему неизвестными. При этом я говорила, что эти сближения интересны своей неожиданностью и свежестью. В. Э. был неумолим и слушать не хотел о подобных «авантюристических» попытках. В другой раз у нас был принципиальный спор о Булгарине. В. Э. считал, что литературовед должен быть исторически объективен, что нельзя упрощать оценку фигуры Булгарина: он был заметным и интересным деятелем литературы, и без публикации связанных с ним материалов мы не сможем понять эпоху. Я, как и Вадим, знала творчество Булгарина, но, читая его доносы, его пасквили на Пушкина, зная об его интригах и выпрашивании им себе выгод и чинов, я питала к нему активную ненависть. Я оправдывалась тем, что борьба Пушкина и Булгарина еще не завершена, что в нашей культуре живы семена, посеянные этими антиподами, и что бесстрастная объективность в отношении к их конфликту невозможна. Конечно, Вадим был прав, но и моя позиция имела свое основание. Впрочем, это был спор чисто отвлеченный, т. к. изучать и публиковать все материалы надо, но и относиться к ним критически необходимо. Это понимали мы оба. Был у нас еще один спор о целесообразности публикации писем писателя вскоре после его смерти. В. Э. видел в этом какую-то этическую неловкость, задевающую современников писателя. Я сама не публиковала писем, но дала публиковать письма ко мне, по простому соображению: зная, какой беспорядок царит в моих бумагах и в бумагах моих коллег, я придерживалась соображения: напечатано — значит, не потеряно! К тому же это был спор традиционный: дочь Пушкина Наталья Александровна Меренберг предоставила И. С. Тургеневу письма поэта к жене Наталье Николаевне, и Тургенев их опубликовал, а сыновья осудили эту публикацию. И. А. Гончаров в статье «Нарушение воли» также выступил против «мании печатать письма». Иногда В. Э. казалось, что в моих работах слишком много косвенных соображений, и я вынуждена была «защищаться» от этих «придирок», подкрепляя свои идеи в спорах, а затем и в публикациях новыми фактами. Это отражено и в стихотворении, которое я надписала на оттиске своей статьи «Романы Достоевского и русская легенда» («Русская литература», 1972, 2); в нем я даже опираюсь на авторитет И. Г. Ямпольского.

Чем Вас могу я одарить

При важной сей оказии?

Позвольте Вам статьи вручить,

Они не без фантазии

В них чувство есть (таков мой пол),

Но, впрочем, есть и ratio ^{1}.

В них убедительной Ямпол

Признал аргументацию.

Хотелось бы, чтоб Вы, прочтя

И смысл их подытожа,

Нашли бы с Вами у меня

Несхожую похожесть.

               Л. Лотман

Вот еще одна надпись — на книге «Записки комментатора» (СПб., 1994):

Дорогой Лидии Михайловне Лотман —

От хорошего боярина, но пишущего высуня язык.

29.04.94

Эта надпись отражает мой разговор с В. Э. Не помню, по какому поводу, я ему рассказала, что в пьесе А. Н. Островского «Комик XVII столетия» подьячий царицыной мастерской палаты приносит жалобу боярину Лопухину (царицыну дворецкому) на другого подьячего, оскорбившего его словами:

Хорош бы ты подьячий;

Зачем-де пишешь высуня язык?

Зайти тебе с затылка да ударить,

И ты себе язык откусишь.

(Островский А. Н.

Полн. собр. соч. М., 1977. Т. 7. С. 327).

В. Э. либо забыл, либо захотел переиначить текст Островского, на который намекал, и заменил подьячего, который писал «высуня язык», на «хорошего боярина», которому подьячий жаловался.

Вадим буквально подавлял оппонента обилием аргументов, остроумием и темпераментом. Я, споря с ним, восхищалась его знаниями и находчивостью, и даже аплодировала ему, после чего он отвешивал легкий поклон, ироничный, веселый и по-своему изящный. В обращении его с женщинами всегда присутствовала джентльменская вежливость и некоторый оттенок снисходительности. Может быть, впрочем, в этом последнем была реминисценция его соприкосновения с восточной культурой. Он был человеком редкого остроумия, склонным к шутке и тонко понимавшим шутки других. Вместе с тем он был чуток; за его шутливостью скрывался лиризм, способность тонко понимать чувства другого, проникать в трагизм обыденных, бытовых ситуаций. Когда я рассказала ему о том, что мой брат после инсульта пережил совершенно новые ощущения, что жизнь как бы развернулась перед ним и он одновременно существовал в разных временных ситуациях, видел умершего отца — так близко, что мог дотронуться до него, В. Э. с чувством сказал: «Вы, очевидно, очень любили отца!» Такой неожиданный вывод он проницательно сделал из услышанного. В другой раз, когда меня спросили о моих впечатлениях о Канаде, где я была в гостях у сына, я показала фотографию, на которой я вместе с сыном, оба в фартуках, занимаемся хозяйством. В. Э. рассматривал долго и внимательно фотографию, и я поняла, что на наших лицах он видит грусть от близкой разлуки. Он был в душе лирик. Недаром он знал наизусть всю русскую поэзию и неустанно добивался, комментируя стихи, понимания того, какая реальность и какие чувства их питали.