Воспоминания - [93]

В. Э. Вацуро уже в начале его деятельности были чужды уклонения с прямой стези служения академической науке. Повседневно ощущая ее значение и сознавая свой долг по отношению к ней, он чуждался всяких примесей к ее формам, был строг в своих художественных вкусах и требователен к соблюдению аскетической точности и безупречной доказательности. Исследование, кабинетная работа были его призванием и наслаждением; предметы, изучением которых он был занят, были неотъемлемой частью его духовного мира. Он искал, как Пушкин, смысла «утраченной» эпохи и стремился восстановить исторические реалии в их подлинности, чтобы современные люди могли составить себе представление о прошлом — недавнем и более отдаленном. Всякие обобщения, не мотивированные привлечением вновь разысканных фактов, расширяющих представление об исторической действительности, или проверкой традиционных взглядов, его не убеждали. Зато введение в научный оборот новых фактических данных и материалов было для него праздником: он испытывал «удовольствие от подлинности» [50].

Наблюдая процессы, происходившие в исторической науке накануне XX века, Марк Блок обращался к современным ученым с предупреждением: «В принципе не исключено, что когда-нибудь наша цивилизация отвернется от истории. Историкам стоило бы над этим подумать. Дурно истолкованная история, если не остеречься, может в конце концов возбудить недоверие и к истории, лучше понятой. Но если нам суждено до этого дойти, это совершится ценою глубокого разрыва с нашими самыми устойчивыми интеллектуальными традициями. В настоящее время мы в этом смысле находимся пока лишь на стадии „экзамена совести“» [51].

Опасения, высказанные французским гуманистом, были близки тем мыслям, которые побуждали русских ученых первой половины XX века в ряде случаев предпочитать частные, конкретные исследования явлений истории и литературы широковещательным теориям и особенно — общепринятым схемам и концепциям. К тому же у них не было уверенности в том, что современная наука выдержит «экзамен совести», если использовать выражение М. Блока.

В. Э. Вацуро по своим устремлениям примыкал — не по возрасту (он мог быть их внуком), а по характеру — к старшему поколению ученых-филологов XX века, разрабатывавших в теории и в практических своих трудах текстологию и комментирование. Как они, он отталкивался от тенденциозности, от поверхностных интерпретаций, превращающих науку в пособие для «актуального», газетного истолкования современных явлений. Фактическими его учителями, близкими ему по научным принципам, были такие строгие, требовательные академические исследователи, как В. М. Жирмунский, Б. М. Эйхенбаум, М. А. Цявловский, Т. Г. Цявловская, Н. В. Измайлов, Б. В. Томашевский. Он прекрасно знал их работы и ориентировался на их этическую позицию — сначала стихийно, а затем сознательно. Переписка В. Э. с Т. Г. Цявловской свидетельствует о том, что он учился у старшей генерации литературоведов и ценил личное общение с представителями среды, образовавшейся вокруг этих замечательных людей [52].

Когда В. Э. стал появляться в Пушкинском доме и я стала за ним наблюдать, он произвел на меня впечатление очень скромного и хорошо воспитанного юноши. Худенький, внимательно вглядывавшийся в незнакомых ему людей выразительными большими темными глазами, он всегда проявлял внимание и предупредительность по отношению к окружающим. Он появлялся по большей части вместе с М. И. Гиллельсоном, который был старше его. Трагические происшествия жизни Гиллельсона, связанные с его арестом, были многим известны. Впоследствии Вацуро и Гиллельсон стали соавторами, и тут раскрылась общность их научных интересов. Гиллельсон — человек строгого рационального ума, шахматист — стал известен как неутомимый исследователь исторических и литературных явлений начала XIX в.

Оказавшись сотрудником Пушкинского Дома, В. Э. повел себя с большим тактом. Он понял, какие «подводные камни» и противоречия существуют в среде сотрудников Института, и занял строгую позицию, соответствующую его собственным принципам и научным симпатиям, в то же время завоевывая себе положение безотказным выполнением самых неблагодарных и трудоемких научных поручений. Он искренне интересовался научной жизнью учреждения, занятиями и интересами других ученых и был эрудированным читателем трудов и слушателем докладов сотрудников Пушкинского Дома. В этом учреждении была традиция поручать младшим научным сотрудникам составлять отчеты о состоявшихся конференциях и чтениях. Многие авторы, которым давались подобные поручения, шли при выполнении их простым путем: они обращались к докладчикам, выступавшим на конференции, и настоятельно требовали от них краткого изложения их выступлений, соединяя эти краткие изложения в общий обзор за своей подписью. В. Э. присутствовал на всех конференциях и сообщал о них в обстоятельных и серьезных статьях, в которых была ощутима его личная оценка того, что на них говорилось. Традиционный обзор пушкинианы под его пером становился как бы сообщением о том, что его заинтересовало и стоит внимания (см., напр.: «Пушкиниана в периодике и сборниках статей (1961–1962)» // Временник Пушкинской комиссии. 1962. М.; Л., 1963. С. 63–83).