Воспоминания - [92]

Мелькает проворная ручка,

Как легкая птичка, в кустах.

И турнепса могучая кучка

Растет у меня на глазах.

Когда я встречалась с Георгием Михайловичем вне Пушкинского Дома на одной из линий его родного Васильевского острова и около Университета, у него возникала потребность выйти за пределы сугубо официальной служебной обстановки. Он останавливал меня и вел со мной длинные откровенные разговоры на конкретные злободневные волновавшие его темы. Зная, в чем я могу не согласиться с ним, он упорно настаивал на своих решениях и своей точке зрения, заранее предвосхищая мои возможные возражения, и сердился, хотя я еще не успела ему возразить. Мы понимали друг друга с полуслова, и в этом тоже сказывалась та скрытая теплота товарищества, которая не покидала нас, хотя мы отдалялись друг от друга.

Г. М. всегда был решителен и настойчив, формулируя свои мнения. По мере того, как он подымался по лестнице признания и служебных успехов, его уверенность в утверждении своего авторитета становилась все более заметной. На это обратил свое внимание такой «посторонний наблюдатель» (т. е. человек «со стороны», «объективный»), как румынский ученый А. Ковач. Он высоко ценил вклад Г. М. Фридлендера в науку и, вместе с тем, отмечал как «срывы», «отсутствие гибкости» в научных спорах, прежде всего в полемике с М. М. Бахтиным, неспособность Г. М. признать частичную правоту ученого, который сформулировал другую, чем он сам, точку зрения на сложную проблему творчества Достоевского [48].

Меня не удивила «несговорчивость» Г. М. в споре с М. М. Бахтиным. Мне он тоже давал понять, что расхождение его с Бахтиным носит принципиальный характер, т. к. они являются последователями разных философских систем и интерпретация ими творчества Достоевского опирается на их мировоззрение.

А. Ковач, осуждая «упорство» Фридлендера в споре с М. М. Бахтиным, в то же время высоко ценил его как философа-эстетика. Он пишет, что «сильнейшей стороной личности» ученого «был интерес к философии, эстетике. Это подняло его труды на класс выше сочинений простого историка литературы или теоретика сравнительного литературоведения» [49]. Подымая Г. М. над другими учеными-историками литературы и теоретиками сравнительного литературоведения, как это делал А. Ковач, нельзя не подчеркнуть, что Фридлендер последовательно стоял на позициях марксизма.

Как многие другие эстетики, Г. М. искал «окончательных» ответов на вечные вопросы, которые ставили до него и в одно с ним время другие философы. В молодые годы он стремился сформулировать эти ответы в борьбе с вульгаризацией марксизма. Впоследствии он интерпретировал пути исторического развития литературы и искусства, опираясь на принципы «истинного марксизма», как они сложились в его сознании вследствие изучения наследия Маркса и Энгельса. При этом он неустанно трудился как историк литературы и исследователь проблем сравнительного литературоведения, и его частные труды, посвященные этим областям науки, получили признание в ученой среде.

Г. М. очень заботился о своей академической карьере, очевидно, воспринимая ее как победу над несправедливыми препятствиями на своем пути. Он был достоин этой победы, и его усилия были оценены. Он получил высокое звание действительного члена Академии наук СССР, его книгу наградили Государственной премией, он был избран почетным председателем Международного общества по изучению Ф. М. Достоевского.

Благополучной была и его личная жизнь. После смерти матери он женился на красивой молодой девушке Нине Николаевне Петруниной, которая его любила и была заботливой и преданной ему женой. Он гордился ее красотой и успехами в науке и участвовал в совместных с нею научных трудах.

Казалось бы, на склоне его лет судьба его осыпала всем, что могло сделать его счастливым человеком. Но он помрачнел, юмор, который составлял обаятельную черту его личности, исчез из его обращения с сослуживцами. Может быть, на его состояние влияли недомогания. Но мне кажется, что более всего его огорчало падение привлекательности и популярности идей, которым он посвятил многие свои труды и надежды. Во всяком случае, это не могло быть ему безразлично. У крупного человека всегда большие мечты и намерения, но судьбу и историю не переспоришь, а его «оппоненты» были из такого разряда.

15. Таким мы его знали. Вадим Эразмович Вацуро

Впервые я стала встречать Вадима Эразмовича в Пушкинском Доме, где я была научным сотрудником и где он стал появляться, еще будучи студентом. Я не была с ним знакома, но очень скоро стало известно, что этот молодой человек — исключительный эрудит. Профессор Ленинградского университета Виктор Андроникович Мануйлов и его многочисленные ученицы и поклонницы говорили о Вадиме Вацуро в тонах восхищения. Мануйлов ценил ум и трудолюбие В. Э. и «покровительствовал» ему. Между тем, хотя профессор и его ученик интересовались и занимались близкими сферами литературоведения, их личности, их характеры, а как стало очевидно в дальнейшем, и их научная методика, их научный «почерк» были очень различны. В. А. Мануйлов был человеком художественной и литературной среды; театр и публичный быт людей искусства его привлекали не меньше (а может быть, и больше), чем «кабинетные» занятия литературой. Автор многочисленных стихов «на случай», он консультировал театральные постановки, писал рецензии на них, не брезговал даже участием в составлении либретто. Его склонность к популярному литературному жанру вызывала некоторое сопротивление в среде строгих и требовательных ученых старшего поколения, которые в прошлые времена сами были активными и боевитыми участниками бурной литературной жизни начала XX века. Я помню, как на защите кандидатской диссертации В. А. Мануйлова его оппонент Б. М. Эйхенбаум, иронизируя над пышностью слога автора, оценивал эти «красоты» словами героя из рассказа Чехова, реагировавшего на художественность восклицанием «Недурственно!» (повесть «Ионыч»).