Воспоминания - [37]

Анатолий Кукулевич, увлекшись античной литературой и новейшими теориями ее исследователей, соединил эти свои интересы с занятиями творческой деятельностью Н. Гнедича, его новациями в стихосложении и вопросом о месте его творческих исканий и достижений в поэзии пушкинской эпохи.

Георгий Макогоненко соединил свои новые занятия творчеством Пушкина с предпринятым им, в плане изучения литературы XVIII века, исследованием творчества А. Н. Радищева и Н. И. Новикова.

Илья Серман в занятиях творчеством И. А. Крылова выразил интерес к литературе XVIII века и «тяготение» к историческим реалиям начала XIX века.

Лекции и семинары Гуковского студентам казались праздником. Помню, что на свой экзамен по литературе XVIII века, который принимали Г. А. Гуковский и П. Н. Берков, студенты, не сговариваясь, явились в праздничной одежде, что совсем не практиковалось на других экзаменах.

Слушая лекции Гуковского, до войны мы неизменно отмечали конец учебного года «чествованием» любимого лектора, аплодисментами, преподнесением цветов, а однажды студенты гурьбой провожали его в отпуск на вокзале. При этом ему вручили макет памятника: на пьедестале восседала его фигурка, вылепленная Анатолием Кукулевичем, — несколько карикатурная, но похожая. Одним из студентов были по этому случаю сочинены стихи, которые заканчивались строками:

А осенью мы снова в храм придем,

Где твой фалерн и розы наши.

Гуковский указал на последнюю строку стихотворения, заимствованную из Батюшкова, и сказал: «Вот этот стих очень удачный».

Особенно запомнился мне вечер у Гали Битнер, на который мы собрались в ознаменование конца учебного года и куда пригласили Г. А. На вечере были участники семинара — все студенты только нашего курса, за исключением Елены Серебровской, красивой крупной блондинки, которая училась старше на один курс. Целую весеннюю белую ночь до утра Григорий Александрович читал нам на память стихи подвергавшегося в то время преследованиям О. Мандельштама. В своем большинстве мы мало знали его творчество и были буквально потрясены его поэзией в исполнении Г. А., особенно звучавшей в белую ночь. Как впоследствии выяснилось, Елена Серебровская, «по зову сердца» или «по долгу службы», написала в партбюро донос о злонамеренном сборище студентов и об участии в нем профессора. Позже, в 50-е годы она сочинила еще и повесть, в которой в отрицательном свете изобразила Гуковского и его «панибратство» со студентами. Е. И. Наумов — участник семинара и член партбюро — сумел предотвратить последствия доноса указанием на то, что стихи Мандельштама, которые прозвучали в тот вечер, напечатаны в его сборнике 1928 года, который не был запрещен и не изымался из библиотек [6]. Однако «инициатива» Серебровской не осталась без внимания. Ее донос лег в досье профессора. Через несколько лет, уже после смерти Сталина и Гуковского, Макогоненко, добиваясь реабилитации своего учителя, среди других вопросов, предложенных ему следователем прокуратуры по ходу проверки дела Гуковского, вынужден был отвечать и на вопрос: «Он своим студентам дома читал Мандельштама?». Но в новых условиях следователь приходит к выводу: «Здесь все ясно. Это чепуха» [7].

Гуковский был человеком независимым, искренним и смелым. Когда П. Н. Берков был арестован, к нам на лекцию пришел сотрудник органов государственной безопасности и произнес длинную речь о том, как у нас на факультете хитро замаскировался враг, который после «строгого» допроса был вынужден признать, что он не Берков, а Беркофф, немец. Берков учился в Австрии и после революции вернулся в Россию с желанием строить демократическую культуру. После выступления оратора, разоблачавшего Беркова, Гуковский на следующей лекции сказал: «Я хорошо знаю Павла Наумовича, дружил с ним многие годы. Это честнейший человек и прекрасный ученый и преподаватель». Сам факт, что Г. А. назвал Беркова по имени и отчеству, «менял ситуацию», как бы возвращал его в число порядочных людей, не говоря уже о его характеристике, данной авторитетным и популярным профессором-коллегой. Этот поступок Гуковского в обстановке тех лет был чрезвычайно смелым.

Являясь заведующим кафедрой, Г. А. Гуковский собирал вокруг себя талантливых молодых ученых и известных профессоров, оказавшихся по тем или другим причинам «неприемлемыми» для начальства, и добивался того, что их принимали в штат университета. Так, он пригласил на кафедру известного ученого А. С. Долинина и предоставил ему возможность читать спецкурс по Достоевскому. Именно из-за своего «пристрастия» к Достоевскому Долинин считался «неблагонадежным». Достоевский тогда официально признавался писателем реакционным, карикатурно изобразившим революционеров в «Бесах».

Долинин был известен как человек оригинальных мнений и спорных концепций. Зная об этой репутации Долинина, Гуковский мягко пытался его предостеречь.

— Вы, Аркадий Семенович, старайтесь помягче, поменьше ереси.

— А что? — возразил наивный Долинин. — Что, группа слабая?

Но все же под поручительство Гуковского и при его покровительстве Долинин прочел свой курс, не скрывая своего преклонения перед великим писателем.