Воспоминания - [35]

В лекциях Гуковского, как и в его научных трудах, сочетались любовь к художественному тексту, чуткое проникновение в его эстетику и тенденция к осмыслению больших, общих процессов истории литературы и общественной мысли.

Особое его внимание привлекали проблемы философии художественных стилей и основания идеологических и социально-психологических полемик. В стремлении выстроить четкие линии идейных противостояний он иногда шел на «жертвы» — упрощая вопрос об историческом значении отдельных деятелей, но в 30-40-х годах XX века истолкование литературной борьбы как главной силы, обусловливавшей развитие, было распространенным представлением в науке.

Стимулируя самостоятельность студентов в научных специальных экскурсах-разысканиях, Г. А. становился с ними как бы на товарищескую ногу, демонстрируя, что они не «школяры», а коллеги его. Хотя это было педагогическим приемом, но приводило к реальному его сближению с наиболее активными и наиболее близкими к нему по возрасту, более зрелыми студентами: А. М. Кукулевичем, Г. П. Макогоненко, И. З. Серманом и некоторыми другими. Конечно, эти студенты тоже были младше его, но все же были не такими «зелеными», как вчерашние школьники. Да и Григорий Александрович хотя и числился профессором, но еще не защитил докторскую диссертацию, когда стал читать нам лекции, ее он защитил несколько позже. Я присутствовала на его защите. В вестибюле Пушкинского Дома стояла большая очередь — сдавать пальто в раздевалку. Студенты, которых было много, смешались с известными учеными и литературной элитой. Все были веселы и оживленны, ожидали интересной научной дискуссии. Вдруг мимо меня прошел другой наш лектор — Н. К. Пиксанов — и угрюмо произнес, обращаясь к самому себе: «Как на тенора собрались!». Меня это поразило, мне казалось, что так все заманчиво: собрались ученые и будут спорить, а Г. А. будет отвечать на критику с присущим ему остроумием, и вдруг такое отсутствие интереса и такое раздражение! Пиксанов читал нам литературу первой половины XIX века, читал скучно и в духе вульгарного социологизма, но был человеком трудолюбивым, образованным и хорошо относился к студентам. Он приглашал их к себе и давал читать научную литературу, правда, только у себя в доме, раз в неделю. Я бывала на этих его «приемах», и он относился ко мне хорошо. Но и впоследствии я наблюдала его враждебное отношение к Гуковскому. Очевидно, здесь играло роль «формалистическое» прошлое Григория Александровича.

Через несколько лет, когда я писала дипломную работу под руководством Л. В. Пумпянского, этот замечательный ученый сказал мне: «Вы не можете себе представить, как быстро вырос в научном отношении Гуковский. Ведь всего восемь лет тому назад он был формалистом». Я невольно возразила ему: «Восемь лет тому назад мне было тринадцать лет».

Хотя ученые нашего времени любят щеголять обширными обобщениями и экзотическими теориями, но я осмелюсь высказать мнение, что ученые тех лет, о которых я вспоминаю, более серьезно и последовательно придерживались той или другой системы взглядов и готовы были ее отстаивать ожесточенно и подчас самоотверженно. Философами были и Гуковский, и Эйхенбаум, и Пумпянский. По-своему философом был и Пиксанов, хотя его философия была схематична и даже примитивна, а выступления его были слишком проникнуты личными чувствами.

Я вспоминаю полемику Пиксанова с Гуковским в момент крайне тяжелый для Г. А., когда его уволили с заведования кафедрой в университете и он находился под угрозой ареста. Григорий Александрович сделал прекрасный доклад о Гоголе на заседании в Пушкинском Доме. Против него выступили Н. К. Пиксанов и В. А. Десницкий. Смысл «обвинений», которые они выдвигали против Гуковского, состоял в том, что Гуковский стоит на порочных позициях, которые наносят вред советской культуре. Эти обвинения носили характер политического доноса, что было недостойно Десницкого, а в конечном счете и Пиксанова. Тот же В. А. Десницкий, в другом случае, вступился за гонимого, выручив П. Н. Беркова. Против Беркова у него не было предубеждения, как против Гуковского, которого он считал «формалистом». См. об этом далее. Споры, полемика — неизбежный и необходимый элемент науки. Эти споры, иногда очень ожесточенные, так как каждый из спорящих искренне уверен в своей правоте, бывали всегда. Наличие разных точек зрения и противостояние их сторонников были использованы для осуждения и запрета целых направлений в науке, целых школ, а затем и целых областей науки, преследования и уничтожения многих талантливых ученых. Тут был простор для карьеристов, стремившихся пробить себе дорогу к административным должностям за счет уничтожения подлинных научных авторитетов.

Несколькими годами раньше, когда обстановка в научных учреждениях была более спокойной, академичной, мы были свидетелями интересной полемики на ученом совете Пушкинского Дома, спора между крупнейшим знатоком и исследователем древнерусской литературы академиком А. С. Орловым и Г. А. Гуковским по поводу интерпретации Гуковским трагедии А. С. Пушкина «Борис Годунов». Заседание происходило в то время, когда шла война с Финляндией, и Орлов, «в духе времени», начал свою речь словами: «В своей работе Григорий Александрович построил из аргументов и доказательств прочную крепость, но каждый, кто находится в крепости, стремится освободиться и сбежать из нее. Это мы и попробуем сделать, вынимая из нее по кирпичику. Гуковский — это не Александр Грушкин», — он назвал молодого способного сотрудника Пушкинского Дома, охотно выступавшего и писавшего на «актуальные» темы. Из зала сейчас же раздался протест А. Грушкина: «Я-то тут при чем?». Это только раззадорило оратора, и он продолжал: «Александр Грушкин для меня как маленький дзот. Я могу с него, как с простокваши, снять крышку и посмотреть, что в нем наболтано. Но Гуковский — сильный борец, мужчина, и скрестить с ним шпаги приятно». А. С. Орлов, следуя традициям старой академической науки, требовал от Гуковского более обстоятельных доказательств и подвергал сомнению его смелые предположения. Гуковский в ответ сыпал ссылками на разнообразные исторические источники — русские, французские, польские.