Воспоминания - [34]

На лекциях Гуковского воцарилась особая обстановка — не учебная и не официальная — живая и непринужденная. Он охотно на секунду выходил из «роли» лектора и обращался к тому или другому студенту с какой-нибудь просьбой. Особенно охотно он обращался к Е. И. Наумову, называя его фамильярно «Женя Наумов», именно к нему — скорее всего, потому, что этот студент был артистически одарен и мог поддержать Гуковского в его небольших импровизациях. Поведение Г. А. на лекциях для нас, задавленных учебной дисциплиной и официальщиной, было выражением духа свободы.

Искусство лектора — особое искусство. Оно требует врожденного таланта. О таких лекторах, как Т. Н. Грановский, В. О. Ключевский, М. М. Ковалевский, в среде образованных людей русского общества сохранялась долгая память, которая передавалась из поколения в поколение. Гуковский был в высшей степени наделен талантом лектора: прекрасный голос, личное обаяние, артистизм, тонкое чувство аудитории, мгновенная реакция на скрытые настроения слушателей и способность импровизировать делали его неподражаемым лектором.

Среди лекторов университета той поры были два исключительных знатока литературы XVIII века: Гуковский и его коллега и друг П. Н. Берков. Оба они читали нам лекции. Гуковский — вначале литературу XVIII века, а затем другие курсы, в частности спецкурс, посвященный А. С. Пушкину и литературе его времени. П. Н. Берков читал нам источниковедение, а впоследствии сменил Гуковского в чтении лекций о XVIII веке русской литературы. Мы уже в его исполнении этого курса не слушали, но мы читали его труды, слушали его доклады и выступления. Оба лектора рассматривали XVIII век как время становления новой русской литературы, переломную эпоху творческих дерзаний и сближения национальной культуры с мировым культурным процессом, но в изображении каждого из двух ученых люди XVIII века и общество этой поры выглядели по-своему. В изображении Беркова деятели литературы этого времени представали как люди обширных знаний, строившие новую культуру, опираясь на свою эрудицию, размышлявшие над проблемами языка, разрабатывавшие основы стихосложения с учетом опыта других национальных литератур. В лекциях Гуковского возникала другая историческая картина: в литературе действовали страстные, активные, увлеченные задачей построения новой культуры, талантливые и дерзкие новаторы. Если в картине, нарисованной Берковым, нам виделись тихие труженики, облаченные в зеленые фраки, в седых париках со скромными «кошельками»-косичками на спине, то в лекциях Гуковского возникали страстные и самолюбивые спорщики, просветители, новизной своих взглядов и дерзостью своих стремлений и предприятий поражавшие современников, зачастую не понимавших их. Если они и были «украшены» париками, то париками растрепанными. Конечно, говоря так, я вспоминаю впечатление, которое тогда производили на меня лекции, а не даю научный или исторический их анализ, все это — субъективное впечатление, к тому же восстановленное по памяти.

Обаяние лекций Гуковского определялось и тем, что они носили сугубо «деловой» характер — в них не было бессодержательного красноречия. Они были насыщены фактическим материалом, часто разысканным самим лектором, а не почерпнутым из легкодоступных источников.

Стремление к углублению своих обширных знаний побуждало Г. А. неустанно трудиться. Он утверждал, что читать медленно — все равно, что не читать вовсе, и что нет ничего худшего, чем терять время по мелочам, попусту. Часто он читал на ходу. Я сама видела, как он зимой, в тридцатиградусный мороз, входил в вестибюль Пушкинского Дома, читая книгу. Все, кто были в вестибюле, заахали: «В такой мороз!». Г. А. ответил: «А я его не заметил!». Но воротник его зимнего пальто был поднят, меховая шапка съехала на нос, а очки запотели. Может быть, это было своего рода «щегольство», но свежие «новости» из старых времен были его hobby, и он вступал с такими известными эрудитами, как музыковед Ив. Ив. Соллертинский и П. Н. Берков, в шуточные соревнования на знание малоизвестных или вовсе неизвестных исторических фактов и текстов.

Студентам Гуковский тоже с самого начала стал прививать вкус к самостоятельным разысканиям, и вскоре в семинаре, который он вел, студенты стали выступать с докладами, содержавшими их разыскания, попытки нового осмысления известных фактов и опыты введения в научный оборот новых материалов. Я помню, как Юра Макогоненко на семинаре по XVIII веку с энтузиазмом, размахивая руками, доказывал, что Радищев был последовательным революционером, а либеральные идеи, которые присутствуют в некоторых главах его книги, излагают точку зрения некоего, не до конца им охарактеризованного героя. Эта мысль докладчика заслужила одобрение руководителя семинара и, насколько я помню, получила «права гражданства» в научной литературе о Радищеве. Женя Наумов в своем докладе развивал мысль, что Сумароков являлся зачинателем русского народного романса и т. д. Я несколько месяцев готовила доклад о поэме-сказке XVIII века и ее соотношении с поэмой Пушкина «Руслан и Людмила». У меня сохранился протокол заседания руководимого Гуковским научного кружка, на котором обсуждался мой доклад на эту тему. Заседание проходило 2/III 1936 г. Его вели Гуковский и А. Г. Дементьев. Илья Серман задал мне первый вопрос: «Как ты понимаешь термин аллегория?». Очевидно, я усматривала отказ от тенденции подмены фантазии аллегорией как проявление перехода от стиля классицизма к принципам романтизма. Поэтому Илья в своем выступлении отметил, что «то, что было высказано о судьбах русского сентиментализма и романтизма — плод самостоятельного мышления докладчика». Далее он изложил свою точку зрения на разные течения, из которых складывался сентиментализм. В обсуждении принял участие А. Кукулевич (наш однокурсник), Мирон Левин (студент старшего курса), доцент А. Г. Дементьев и др. В связи с докладом ставились широкие вопросы о судьбе литературных стилей, их смене, о соотношении литературного развития и идеологии эпохи. Самые развернутые выступления принадлежали Илье Серману, которого поддержал Г. А. Гуковский, и Мирону Левину. Гуковский похвалил мой доклад, но затем разобрал его «по косточкам», раскритиковав неточность употребления в нем терминов и рыхлость композиции работы, и предупредил, что у меня есть тенденция характеризовать «самоцельное движение и развитие жанра. А это формализм. Нужно точнее искать источники движения». Наши выступления в семинаре и научном кружке по изучению литературы XVIII века были обработаны, и из них был составлен сборник студенческих работ, опубликованный в 1939 г. Редактором и инициатором этого сборника был Г. А. Гуковский. Он же «представил» больше половины содержавшихся в сборнике статей. Это были работы участников его семинара — его учеников: «Илиада в переводе Н. И. Гнедича» А. Кукулевича, «Драматургия Катенина» и «Поздний Катенин» Г. Битнер, «Пушкин и Радищев» Г. Макогоненко, «„Бова“ Радищева и традиции жанра поэмы-сказки» Л. Лотман, «Басни И. А. Крылова и общественное движение его времени» И. Сермана, «Комедии Сумарокова» А. Космана (Ученые записки Ленинградского гос. университета. № 33. Серия филологических наук. Вып. 2. Л., 1939). Почти для всех авторов статей эта публикация была началом их научного пути.