Воспоминания - [33]

В свете происшествий нового времени и вызванных ими впечатлений невольно мы вспоминаем некоторые черты быта того времени, которые тогда не казались нам значительными и не обращали на себя внимания. У нас в детдоме большинство преподавателей и служащих состояло из женщин. Служащие-мужчины были немолоды и даже стары. Но никто не задумывался над тем, что в помещение могут проникнуть воры или злоумышленники. Были лишь небольшие, «невинные» преступления, вроде ограбления кладовки, из которой похитили мелкие конфеты. Это происшествие возбудило возмущение в детском коллективе как поступок бесчестный, лишивший остальных законного, по очереди, права на эти конфеты, но не получило огласки за пределами детдома. В детской среде бывали ссоры и обиды, но не было систематического преследования сильными детьми слабых, большими маленьких или мальчиками девочек. Может быть, так было потому, что в нашем детдоме несколько детей были помещены по семейному принципу (сестры и братья), а может быть, потому, что дети, пережившие блокаду, инстинктивно чувствовали, что следует ценить и беречь в жизни. Во всяком случае мальчики не только не обижали девочек, но и заступались за них. Если казалось, что кто-то обидел девочку, мальчики защищали ее, как свою сестру. «Наши девочки!», «Наши младшие мальчики!».

Я до сих пор вспоминаю с сожалением мальчика Ваню Петрова. Он был «бегун», часто убегал из детского дома. Мы много раз его искали и находили, иногда он возвращался сам. Но однажды он не вернулся, и нам не удалось его найти. Так мы его и потеряли. Он плохо учился, но охотно работал, помогал по дому, пилил дрова и очень любил младших детей: мастерил девочкам кукол, мальчикам свистульки, луки и другие игрушки. Он был «наш мальчик».

Мысль о Ленинграде как о нашем городе была близка и воспитанникам, и преподавателям. Мы все ощущали себя ленинградцами. Был случай, когда я горячо спорила с патриоткой Сталинграда, эвакуированной из этого города учительницей русского языка в школе, которая утверждала, что архитектура Сталинграда лучше, чем архитектура Ленинграда. Многие из нас ждали писем из Ленинграда или с фронта, и мы сочувствовали друг другу. Однажды один мальчик громко, на весь двор закричал, что нескольким нашим учителям и детям пришли фронтовые треугольники. В числе названных была и я. К этому времени я ждала писем от брата уже два или три месяца. Я побежала, чтобы получить это письмо. Момент был очень тревожный. Письма — это большая радость, но ведь они могли принести и ужасные известия. Я споткнулась, упала на колени и очень разбила ноги. Эти раны не заживали пару месяцев. В письме были известия от Юры — оптимистичные и ободряющие, как все его письма с фронта. Это был радостный момент не только для меня, но и для моих сослуживцев и для детей, которые тоже прибежали узнать, что в письме.

Большинство наших детей стремилось вернуться в Ленинград. Впоследствии, закончив 7–8 классов средней школы, они появлялись в нашем городе и посещали нас, воспитателей. Даже теперь они продолжают встречаться и между собой, и с теми из нас, кто еще остался жив. К великому моему смущению, они демонстрируют при наших встречах, что помнят наши старые песни и напевают их. Невысокое качество этих произведений смущает меня, но теплые чувства бывших воспитанников меня радуют. Отцы и матери, а многие и деды и бабушки, они остаются «нашими детьми».

III. Встречи. Учителя, друзья и коллеги

1. Он был нашим профессором. Григорий Александрович Гуковский

Григория Александровича Гуковского я впервые увидела в коридоре ЛИФЛИ. Он собирался войти в аудиторию, в которой ему предстояло читать курс лекций о литературе XVIII века для студентов второго курса литературного факультета. Я была студенткой этого курса, мне было 18 лет, и мое любопытство в отношении нового профессора было возбуждено. Наиболее осведомленным студентам стало известно, что это самый молодой профессор на факультете, что он чрезвычайно талантлив. При первом взгляде на него он мне, как в то время выражались, «не показался». Широкоплечий блондин среднего роста, с крупным «вострым» носом, в круглых очках. Он с кем-то разговаривал. Кажется, спрашивал, в какой аудитории будет лекция, широко и как-то слишком свободно жестикулируя. Я поспешила вернуться в аудиторию, заполненную слушателями. Первые лекции Гуковского прошли менее оживленно, чем те, которые он читал впоследствии. Тем, кто слушал и знал его, трудно поверить в это, но он явно робел. И было от чего сробеть. Аудитория, в которой ему надо было читать свой курс, была очень разнородной. Тут были зрелые, хоть и молодые, люди, уже отработавшие несколько лет на производстве, в газете или в издательстве, демобилизованные из армии и флота парни, которые поступали вне конкурса и, в ряде случаев, были очень слабо подготовлены, молодые девушки, некоторые из которых были хорошо одеты, и совсем юные, только что соскочившие со школьной скамейки подростки (их было меньшинство, так как люди со стажем работы при поступлении имели преимущество перед «школьниками»). Думаю, что «робость» Г. А. объяснялась опасениями, что его не поймут. Он, очевидно, не знал еще всей силы своего лекторского таланта, который давал ему способность понять любую аудиторию, сплотить и заинтересовать ее. Уже через несколько лекций между ним и его «разношерстной» аудиторией установилось полное взаимопонимание, а через пару месяцев студенты с горячим сочувствием и интересом следили за перипетиями идейной борьбы и литературных споров XVIII века, ходили в Публичную библиотеку, где в таинственном «круглом зале», в «фондах» читали книги, изданные в XVIII веке на шероховатой толстой бумаге, выработанной из тряпок. Изданий текстов писателей XVIII века тогда было мало, их негде было достать, и большие читальные залы Публичной библиотеки заполняли студенты, стоявшие в очередях на улице, чтобы сесть за длинный стол под сенью высоко под потолком белевших бюстов писателей.