Воспоминания - [30]
Несмотря на многие трагические события, университетские годы и для меня, и для Юры до его призыва в армию были счастливыми.
2. В дни войны
Во все годы нашей юности нам внушали, что эпоха империализма с ее особенностями делает неизбежной новую мировую войну, но перед началом войны эти утверждения стали вдруг сходить на нет, газеты и радиосообщения приобрели исключительно мирный и благополучный характер. Немало потом потрудились историки и политики, объясняя, как получилось, что война явилась для народа, властей и даже военных неожиданностью. Несмотря на спокойствие сообщений, у меня в предвоенные дни прочно сформировалось чувство глубокой тревоги. Может быть, оно было вызвано тем, что смутные тревожные слухи до нас все же доходили. За несколько дней до начала войны мне приснился очень красочный и очень странный сон. Мне снилось, что я иду по большому скверу около Дома Политкаторжан недалеко от Невы, и кусты в этом сквере цветут крупными розовыми цветами. Я собираю ветки этих цветов и вхожу с ними в мечеть. Внутренние помещения мечети мне представляются бесконечным рядом залов, анфиладой. Я иду по этим залам и прохожу ряд прекрасных помещений. Стены одного из них, в конце анфилады, облицованы плитами черного мрамора. Я выхожу из этого помещения в следующий зал и вижу, что пол его покрыт белым мрамором. В стене этого зала находится большое окно, украшенное восточной решеткой. Через него видно синее небо, все усеянное белыми голубями. Голуби пролетают через решетку и садятся на мраморный пол, и чей-то голос произносит: «Это царские голуби». Когда я позже, в эвакуации, в деревне, рассказала этот сон своей квартирной хозяйке, она уверенно сказала: «Царские голуби — это солдаты. Так называли в старину рекрутов».
Во время одного из научных заседаний, сидя в последнем ряду малого конференц-зала, рядом с другими аспирантами, я неожиданно для себя громко и уверенно сказала: «Пройдет, может быть, всего несколько дней, и мы уже никогда не встретимся в этом зале этим же составом». Те, кто сидел близко от меня, удивленно поглядели на меня. Надо сказать, что я сама тоже удивилась. Эти слова я произнесла как бы не намеренно. Очевидно, во мне заговорила внутренняя неосознанная тревога. К сожалению, они оказались «пророческими». Многих друзей и товарищей мы утеряли, погибло и много близких нам людей — граждан Ленинграда и ученых Пушкинского Дома. Аспирантов Пушкинского Дома в начале блокады уволили. Я успела участвовать в работах по охране здания Пушкинского Дома, в других мероприятиях, связанных с охраной и подготовкой к военному нападению на город, затем ушла работать в госпиталь, а позже в детский дом, куда стали собирать ленинградских детей, потерявших родителей. Изредка мне удавалось посещать Пушкинский дом. Я участвовала в дежурствах, дежурила с Б. М. Эйхенбаумом, М. К. Клеманом, Н. И. Мордовченко, Д. С. Лихачевым. В одно из таких посещений я говорила с В. В. Гиппиусом — это было незадолго до его смерти. Я не понимала, как он близок к смерти, а он, как мне теперь кажется, чувствовал, что силы его кончаются, и это было подтекстом нашего общения.
Когда в начале блокады аспирантуру в Пушкинском Доме «распустили», я оказалась без работы и поступила на службу в один из военных госпиталей, находившихся на Петроградской стороне. В госпитале мне сначала, как не медицинскому работнику, давали мелкие поручения, а затем водворили в канцелярию, где я оказалась под начальством очень авторитетного руководителя. К сожалению, я не помню ни его имени и отчества, ни фамилии, но его как личность я хорошо запомнила. Это был энергичный, деятельный человек, и хотя работа под его начальством не была легкой или, как теперь говорят, «комфортной», я его уважала и даже симпатизировала ему. У него была склонность строго проверять работу подчиненных, и эта его добросовестность для меня оборачивалась вынужденной необходимостью задерживаться на работе. Мой рабочий день длился десять часов. В это время я не имела возможности есть и пить. К тому же в комнате, где я работала, было довольно холодно. В первую половину дня ко мне непрерывным потоком шли люди, нанимавшиеся на работу или представлявшие сведения об увольняемых
работниках. Эти сведения косвенно отражали тот печальный факт, что в госпитале была большая «текучесть кадров»: город стал вымирать — я не сразу это поняла. Когда моя сестра Ляля (Виктория), уже начавшая работать квартирным врачом и ходившая по квартирам пациентов, увидев у меня на столе книжку с переводом английской драмы «Город чумы», сказала: «Ленинград сейчас — город чумы», я испугалась и возразила: «Ну, нет еще!». Когда ко мне на прием пришел сотрудник с чудовищно распухшим лицом, я стала его расспрашивать, чем он болеет, и предположила, «не почки ли это», он согласился: «почки», не желая признаваться, что умирает от голода. Я поверила в эту версию, так как не могла переключиться в так быстро ставшую катастрофической реальность. В очень скором времени я его вынуждена была поместить в графу «выбывших». В обстановке этого надвигающегося бедствия природа «позабавилась» над нами в своем стиле. Умер заведующий ресторана для командного состава: у него была язва желудка, и на фоне общего голода он не смог соблюдать диету, поел острой пищи и скончался. Бесконечный поток проходивших передо мной посетителей утомлял меня. Тут я стала понимать, что чувствует продавщица и почему продавщицы так легко раздражаются на обращение к ним покупателей. Во вторую половину дня я должна была подсчитывать «движение кадров» — убытие и прибытие служащих и больных — и составлять графики. В конце рабочего дня мой начальник проверял плоды моих трудов, при этом он очень придирался. Вникая в цифры моих подсчетов, он находил ошибки, раздражался, очень сильно, даже злобно кричал на меня. Это очень меня удивляло, так как до этого никто на меня не кричал, и я даже обратилась к опытным служащим канцелярии — милым, очень культурным дамам с вопросом, что означает такое его обращение со мной. Старшая дама, возглавлявшая коллектив, сказала мне, чтобы я не обращала внимания. Просто он нервничает, потому что у него сын на фронте и он давно не получал писем. Я посочувствовала ему. Но систематически в конце рабочего дня он нападал на меня и заставлял меня все снова пересчитывать. Так я задерживалась на работе на один или два часа в зависимости от того, сколько он находил неточностей. После этого я шла в абсолютной темноте по городу, а немцы с методическим постоянством начинали именно в это время бомбить город, так что я была вынуждена оставаться в какой-нибудь подворотне, пережидая конец бомбежки. Так было чуть ли не каждый день. Особенно запомнился мне один вечер, когда разбомбили здание Народного театра и зоологического сада. Пылали, как костер, разбитые американские горы. Я шла сквозь ряд горящих зданий, не зная, в каком состоянии мой дом и моя семья. Впрочем, эта ситуация повторялась не раз, правда, не в таком эффектном виде. Однажды мой начальник накричал на меня днем, а в это время позвонил телефон и своему собеседнику он сказал, что наши оставили Севастополь. Я, услышав это, потеряла сознание и соскользнула на пол. Очнулась я оттого, что услышала над своим ухом его робкий, испуганный голос: «Деточка, что с Вами? Очнитесь! Я сейчас Вам дам воды».
