Воспоминания - [26]

Состав профессуры филфака был тогда уникальным. Такое созвездие ученых вряд ли можно было бы найти в других университетах мира, и об этом уже много написано и рассказано. В то же время уровень многих студентов, поступивших в университет, в том числе и мой, можно было определить как «нулевой». Буквально на пороге университета нас встретил академик Александр Сергеевич Орлов, читавший нам древнерусскую литературу. Достаточно сказать, что при вводных фразах о памятниках письменности и литературы XI–XVI веков у меня, как и у многих других, возник образ архитектурного памятника, и мы удивились, при чем здесь архитектура. Состав студентов той эпохи был пестрым во всех отношениях. Хотя школьник того времени был, по-видимому, лучше подготовлен в области русской литературы XIX века, чем средний современный выпускник школы, у нас было весьма слабое представление о древней литературе (в школе проходили только «Слово о полку Игореве»), о русском языке (его мы учили только до 8 класса), об исторических дисциплинах. А. С. Орлов, конечно, знал об этих слабых сторонах аудитории, но не шел на упрощение своих научных позиций, на отказ от научных интересов, а, напротив, становился их пропагандистом. Он не скрывал своего презрения к невежеству слушателей, хотя неизменно оставался доброжелательным. При этом он сознавал не только слабые, но и сильные стороны своих слушателей. Он, например, постоянно обращался к сравнениям древней литературы с новой русской литературой — с Пушкиным, Крыловым, Львом Толстым. Ссылался он и на современную литературу, например, критиковал роман Алексея Толстого «Петр Первый». Первое, что А. С. Орлов внушал студентам, — это то, что его предмет не может быть скучным. Его лекции, которые вскоре, в 1937 году, были опубликованы в виде книги, были артистичны, а все его поведение носило характер импровизаций, иногда очень экстравагантных, но явственно направленных против официальщины, штампов суждений и ритуалов поведения. Внешность академика Орлова была внушительной. Высокого роста, прямой, полный, он казался весьма величественным. При этом он был готов к озорству, шутке, смеялся заразительно. На лекцию он являлся в пальто, зимой в шубе, галошах, клал верхнюю одежду на стул. Гриша Бергельсон, один из наших товарищей, впоследствии известный филолог-германист, был большим шутником, талантливым имитатором, и он изображал следующую сцену с академиком Орловым: Орлов идет в шубе и в галошах по коридору, а уборщица в это время моет пол. Она пытается его остановить, говоря: «Куды пошел?!». Он идет дальше, не обращая внимания. Она продолжает приставать, машет тряпкой, которой моет пол. Он отмахивается и говорит: «Молчи, дура!». Скетч был очень смешным. Академик Орлов придавал большое значение языку, речи лектора, он как бы ориентировался на традиции Лескова, на сочетание изысканности филологической культуры с просторечьем, доходящим до грубости. Он разбивал представление об истории древнерусской литературы как о сухой материи, «набрасываясь» в первых же лекциях на ученых-академистов, которые занимаются лишь описанием рукописи — «толщиной корешка в вершках», как он выражался. Прежде всего академик остановился, начиная чтение своего курса, на вопросе о художественности средневековой литературы. Он ставил в упрек академической науке, что эта сторона древних литературных текстов нередко игнорируется, и история литературы превращается в обзор груды памятников письменности. Он предупреждал, что эстетика древнего искусства не соответствует современным художественным нормам, в нее надо проникнуть, ее надо понять и принять, нужно уметь различать собственно литературные произведения, деловые документы и тексты другого различного назначения. Он хвалил Буслаева, который один из первых положил в основу изучения древней литературы признание ее непреходящей художественной ценности. «Под влиянием Федора Ивановича Буслаева нахожусь и я» — признавался он, и, обращаясь к юношеской аудитории, советовал: «Прочтя книги Буслаева, вы встанете перед целым рядом вопросов искусства, которые иначе не возникали бы у вас самостоятельно» [4]. И все это в первой же лекции.

Вместе с тем, академик Орлов умел замечательно работать с источниками, прекрасно разбирал старинные почерки, любил творчество мастеров-переписчиков. Д. С. Лихачев вспоминает об А. С. Орлове: «Мастер он был и в определении почерков. Сняв очки и приблизив рукопись на 2–3 сантиметра к одному глазу, он называл не только время почерка, но иногда указывал и схожие почерки в других рукописях, которые знал досконально». «В молодости он много работал в рукописных хранилищах Москвы, и его выступления на заседаниях отдела были, в сущности, „воспоминаниями о рукописях“» [5].

Обращение к студентам первого курса с предложением прочесть труды Буслаева, конечно, было отчасти риторическим, слушатели курса были к этому не подготовлены. Но это было несомненным актом уважения и выражением веры в перспективы людей, которым читались лекции. С самого начала Орлов указывал на нерешенные научные вопросы, приоткрывая дверь в науку, давая понять, что, помимо интереса познавательного, существует и интерес исследовательский. Так, например, в лекции о «Слове о полку Игореве» он много внимания уделял сложности лексики этого произведения, разным версиям его происхождения, давая понять, что оно — средоточие научных загадок. Вместе с тем, он любовался текстом, читал по несколько раз фразу и давал почувствовать ее красоту, произносил цитаты из подлинника, давая свой перевод, комментарии, характеризовал особенности стиля, часто восхищаясь красотой текста. Восхищался он не только «Словом о полку Игореве», но и другими произведениями: «Поучением Владимира Мономаха», «Молением Даниила Заточника». Во время одной из лекций Орлов попутно коснулся русско-польских литературных связей и стал сравнивать балладу Мицкевича и ее перевод Пушкина «Будрыс и его сыновья». Иллюстрируя стиль каждого, он особенно подчеркивал строки Пушкина: «И как роза румяна, / А бела, как сметана. / Очи светятся, / Словно две свечки». В этом месте у Мицкевича: «как звездечки». Орлов охотно отмечал наличие разговорных оборотов в древних текстах. Помню, как, коснувшись почему-то в лекции проблемы жанра басни, он попутно затронул в качестве примера-аналогии басню Крылова «Ворона и лисица». Он процитировал известные строки «Да призадумалась, а сыр во рту держала» и указал, что перед нами краткий речевой оборот, означающий напоминание о действии в прошлом и о его результате: «А не забудьте, что в то время сыр-то у нее был во рту». Восхищение академика Орлова устной речью проявлялось и в повседневной жизни. Однажды он, путешествуя, встретил иноков, и «честные отцы» так «благословили» его, что он надолго запомнил. Хотя речь их была не для дам, но и ею академик восхищался. На одном из экзаменов Орлов спросил студента, рассказывавшего об Иване Грозном: «А когда это было?», и студент ответил: «В ашнадцатом веке». «Когда, когда?» — переспросил академик. — «В шашнадцатом веке», — уточнил студент. Орлов умилился народной речи, воскликнув: «Как говорит-то хорошо, голубчик!», и спросил студента, откуда он родом. Такое же восхищение он проявлял и рассказывая о выражении домработницы: «Погоди, я крохотки выпахаю».