Воспоминания - [9]

В это время начинало восходить солнце, и я вспомнила мое спокойное время, в которое я сиживала на берегу с матерью моей или с няней, и какое я чувствовала тогда спокойствие, и сравнила с теперешним мучительным моим состоянием. Слезы невольно полились, и я сказала: «Не знаю, лучше ли вы сделали, давши мне мужа, и вывели меня из самого счастливого состояния и дали мне очень рано чувствовать горесть». Она, смотря на меня, сказала: «Успокойся, моя неоцененная, и вспомни: разве нет Бога, который внимает молениям сердца чистого и невинного? Поручай Ему все твои скорби — Он утешитель твой, Он даст силы и крепость к снесению всего неприятного, только верь и надейся и люби Его: Он любящих Его никогда не оставляет. Кажется, довольно утешения для сердца твоего, — не жалуйся на нас: мы никогда тебе не желали несчастия, а ежели бы возможно, то жизнью бы своей купили для тебя счастие. Сегодня к вечеру будет ваша матушка; старайтесь себя, сколько можно, успокоить, чтоб она не заметила горести вашей: вы ей можете ускорить и приближить смерть». В это самое время вошел мой муж. Я подошла с ним поздороваться и спросила, здоров ли он и как спал. Он у меня спросил: «А ты какова? Здорова? Пила ты чай?» — «Я не пью чаю, а мне дадут молока». Няня пошла приготовлять чай, а он сел подле меня. Я хотела ему показать, что я им интересовалась, и с веселым лицом сказала: «Я ходила тебя смотреть, покойно ль вы почиваете, и нашла вас в приятном сне с Верой Алек., и так я, чтоб вас не разбудить, ушла в спальню». И вдруг на него взглянула: он весь побледнел. Я спросила, что ему сделалось? Он долго молчал и наконец спросил, одна я была у него или с нянькой? Я сказала: «Одна», — и он меня стал чрезвычайно ласкать и смотрел мне прямо в глаза. Я так стыдилась, что и глаз моих на него не поднимала. И сказал: «Я не знаю, хитрость ли это или точно невинность». Я посмотрела на него и заплакала. «Почему же вы думаете обо мне так? Какую я сделала против вас хитрость? Я, право, сему не учена, а что думаю, то и говорю». Я совсем не поняла, к чему он говорил. Между тем подали чай; я стала разливать и послала звать и племянницу. Она пришла, и я с ней ласкою поздоровалась. Напоивши их, пошла одеться. Няня мне сказала: «Не сказывайте вашему мужу, что вы были ночью у них». Я с удивлением спросила: «Для чего? Я не могу от него ничего скрыть. Я уж и сказала ему.» — «Да не сказали ли вы, что я знаю?» — «Нет!» — «Так я вас прошу — не говорите, ежели вы меня любите». Я взглянула на нее и сказала: «Боже мой, как вы все меня мучите! И я сама не знаю теперь, что мне делать; чему-нибудь надо быть такому, которого вы мне не хотите сказать, а я сама ничего не понимаю, да и вечно не пойму! Изволь — я тебе обещаю и не скажу, что ты знаешь, а тебя прошу, как друга: научай меня теперешней мудреной и скучной для меня жизни. Вам бы должно прежде меня научить, как жить с мужем, да потом выдавать. Вы до того меня довели в короткое время, что я не знаю, что я и что делать!» Она заплакала и сказала: «На кого вы жалуетесь? На мать? Ту, которая вас много любит и которая ничего не щадила для вас? Может ли человек предвидеть, что с ним будет? О, ежели бы была известна вперед участь всякого человека, то не было бы несчастных! А всякий человек должен быть готов на всякие кресты, и все надо с покорностью сносить. Нельзя пользоваться все сладким, — надо вкусить и горького. Будьте тверды — вас Бог не оставит».

И так день прошел. Настал вечер, и мать мою привезли в жестокой слабости, принесли в комнату и положили на приготовленную для нее постель. Лекарь уже у меня ее дожидался, и, давши ей лекарства, она приободрилась несколько, а мое сердце успокоилось, что я с ней. И с тех пор время мое было в заботах о больной. Я просила мою добрую свекровь, чтоб она упросила моего мужа, чтоб он позволил мне быть при матери моей и не сердился бы на меня за мою любовь к ней. Она спросила меня: «Разве он тебе запрещает, мой друг?» Я слезами отвечала. Она обняла меня и сказала: «Будь спокойна и люби меня, и будь со мной чистосердечна. Я тебе буду доставлять всевозможные радости, какие я только могу».

Мать моя день ото дня становилась хуже и видимо приближалась к смерти. Последнюю неделю ее жизни я не отходила от нее: и день, и ночь была возле ее. Накануне ее смерти, поутру рано, она посмотрела на меня и сказала: «Как ты, мой друг, переменилась. Непростительно тебе так себя убивать. Ты давно была приготовлена со мной к вечной разлуке, я от тебя не скрывала, что жизнь моя недолга, и самое это и понудило меня, чтоб отдать тебя замуж. Я не знаю, какова твоя будет жизнь, но какова б она ни была — не сетуй, моя любезная, на меня!» Я бросилась ее руки целовать и только рыдала. «Мне кажется, муж твой горячего нраву, да, может быть, и еще есть что-нибудь в нем, которого я прежде не заметила. Но дело сделано. Одна моя надежда на моего друга — на мать его; и я ее просила и уверена, что она одна может тебя поддержать и слабую твою юность. Будь только добродетельна, кротка и терпелива, сноси все без ропотания на милосердного Отца нашего. Моя любовь к тебе велика, а Его и сравниться не может. Когда я, по любви своей, тебе ни в чем не отказывала, то может ли Он тебе отказать в своем милосердии, — только люби Его и будь во всем послушна. Ах, мой милый друг! И мужа надо любить и сносить его слабости… Не могу больше говорить, — дух занимается…» Я ей сказала: «Будьте спокойны, — я буду счастлива». Она, помолчавши, сказала: «Константиновна с тобой не поедет, потому что муж твой не хочет ее иметь, но ты воле его не противься». Я со вздохом сказала: «Боже мой И последнего друга от меня отнимают! И так я буду во всем мире одна: без помощи, без советов! О, мать моя! думали ли вы когда-нибудь, что я, будучи молода и неопытна, и буду оставлена сама себе? Но успокойся, милая матушка, я буду жить и одна по твоим наставлениям и не забуду тех правил, которые вы мне давали». Она так была слаба и горька, что и слез у нее уж не было. Входит моя свекровь, и мать моя, меня взявши за руку, отдала ей и только сказала: «Вручаю Богу и тебе. Будь ее другом и наставником юности ее!» Муж мой входил редко, отговариваясь делами. Вечером она сказала няне, чтоб послать поранее к духовнику, чтоб после ранней обедни ее исповедать и приобщить Она спросила: «Разве вы чувствуете что-нибудь?» Она отвечала: «Конечно, мой друг, я очень скоро с вами расстанусь». Няня заплакала. Мать моя посмотрела и сказала: «Не плачь! Ты будешь покойна за все твои услуги, любовь и дружбу». Она отвечала:» Можно ж мне быть покойной, потерявши ту, которая была мне не госпожа, а мать и ценила мои малые услуги и почтила именем друга? Где ж я найду это благо, которое у меня отнимается навеки? И не будет душа моя покойна до гроба; хоть бы я этим была утешена, чтоб могла быть еще полезна оставшейся дочери твоей! На край бы света за ней пошла, оставила бы мужа и детей, но и этого лишают меня!» Она отвечала: «Сего уж сделать нельзя. Я бы сама этого хотела. Теперь поздно поправлять испорченное, а предоставить Богу: Он один может все поправить». В это самое время вошел муж мой и сказал няне, чтоб она вышла со своими глупыми слезами. Мать моя сказала: «Не тронь ее, мой друг, и прости: она расстается с двумя друзьями: с одной вечно, а с другой — хоть и временно, но надолго. В ее горесть никто не может войти, кроме меня. Эти слезы не льстивые — я ее знаю и очень ценю ее дружбу и услугу. Оставьте ее при мне, пока я жива. Прошу вас и после меня ей сделать всевозможное успокоение и заклинаю вас не огорчать ее и дать ей хоть сколько-нибудь пожить с оставшейся юностью. Это самое ее облегчит, и мой прах успокоите!» Муж мой очень был недоволен сим, но обещал исполнить ее волю и вышел вон. Вечером меня позвали ужинать именем мужа. Я пошла и села за стол, но есть я ничего не могла. Отужинавши, подошла проститься с мужем, который мне сказал: «Скоро ты потеряешь мать: она худа, но уж кончатся скорее слезы твои, которые мне становятся несносны». Я пришла к больной и села. Свекровь моя не отходила от нее. И целую ночь она мало очень говорила и как будто спала, только по временам читала молитвы. Настало утро, и в шесть часов пришел духовник, исповедал и приобщил, и особоровал. После сего мать моя была покойна, но просила, чтоб духовник к ней поскорее пришел. И как он вошел, то она просила, чтоб ей прочитал отходную, и велела себя посадить и поставить перед себя Распятие и просила свекровь мою, чтоб она меня отвела и поставила так, чтоб меня ей было не видно. Кончивши все, подозвала меня и брата, поцеловала нас и благословила; свекровь мою поцеловала и няню и всех людей призвала, и всех благодарила за верность и послушание. После всего сего она легла и начала молиться и уж более никуда не смотрела, как на Распятие. Тогда было июля 21-е число 1772 г., десять часов утра. Перекрестилась три раза и что-то сказала невнятно, вздохнула, — и этот вздох был последний, но на лице не было никакого прискорбия. Я, смотря на нее, и не воображала, чтоб я так скоро ее потеряла, но свекровь моя подошла ко мне, обняла, взяла за руку и сказала: «Ну, мой друг, все кончилось: ее уж нет!» Я вырвалась и бросилась на тело, обливала лицо и руки ее слезами, кликала ее… И меня насилу оторвали от тела и унесли в другую комнату. Я не знала, что я и где я. Слезы остановились, лихорадка жестокая сделалась, а к ночи жар и бред. Поутру, на другой день, опомнилась, и первое слово было: «Где мой оставшийся друг?» Свекровь моя сказала, что она тотчас будет. И в самом деле, она пришла. Такая у ней на лице горесть была, что я смотреть на нее не могла. И, подавши ей руку, только сказала: «Она нас оставила, все кончилось!» И тут пошли у меня слезы и облегчили стесненное мое сердце, и я просила свекровь мою, чтоб позволили мне сходить к телу. Муж мой вошел и сказал, чтоб меня не пускать, но мать его сказала ему: «Это невозможно, чтоб она не была у тела своей матери! Войди в ее горесть: она в ней все потеряла; у ней редкая была мать, — пусть она у тела облегчит горесть свою; оставь, мой друг, ее на мое попечение, — я, конечно, ее сохраню, и будь уверен, что она мне очень дорога: это залог, вверенный мне дружбой, и теперь моя жизнь соединена с ее жизнью, и ее спокойствие — собственное мое спокойствие, и покойная — мой друг и благодетельница — для меня еще живет в дочери ее и сыне, который мне также дорог». Тут привели и брата ко мне, он бросился меня обнимать и с горькими слезами сказал: «Ты больна? И ты также меня оставишь, как маменька?» Я встала для него, хотя и насилу на ногах держалась, и сказала:» Не плачь, мой друг, я здорова, это не болезнь, но горесть принудила меня лечь в постель». Муж мой смотрел на все это очень неприятно и, подошедши, сказал своей матери: «Делайте что вам угодно, а я займусь приготовлением лошадей и всего нужного — везти тело в деревню». Вторая моя мать не отходила от меня. Принудя меня выпить чашку чаю, пошла со мной к телу и с братом. Вошедши, я зарыдала, увидя ее бездыханну, целовала руки ее и села подле стола, на котором она лежала. И вся моя будущая жизнь представилась в самом неприятном виде, и я себя видела с сиротой братом моим одних в целом мире, беспомощных. Кто нас утешит, кто даст советы, к кому я прибегну? И с этими горестными мыслями целый день сидела на одном месте, сколько меня ни уговаривали отойти.