Воспоминания - [18]

На третий день, нас выстроили на плацу, возле собора. Явилось поселенное начальство. Во главе их был окружной начальник, подполковник Макарский (поляк). Сделана была перекличка партии. Затем, начальник округа сделал краткое, но внушительное, наставление всей партии, чтобы мы полюбили и повиновались новым своим отцам, матерям и хозяевам, в противном случае, нас будут нещадно сечь. Дети, не предупрежденные и не ожидавшие такой катастрофы, ничего не поняли, что толковал им его высокоблагородие. Какие такие отцы, матери и хозяева, которых надо любить и повиноваться, и кого, и за что будут нещадно сечь? Но скоро недоразумение обяснилось. Скомандовали: «Задния две шеренги отступи». Эту фронтовую эволюцию кантонистики бойко выполнили, но уже каждый в последний раз в своей жизни. Поселяне, желавшие получить вновь испеченных сыновей и даровых работников, стояли невдалеке кучками. Прежде всех дозволено было лицам, желавшим приобресть «сыновей», ходить по фронту и выбирать себе любого сына. Отцы ходили по фронту не торопясь, внимательно ощупывали приглянувшагося им кантонистика, заставляли его пройтись и т. п. Не знаю для чего, некоторые заставляли избранных даже подымать ноги кверху. Осмотр этот делали они, точь-в-точь, как в настоящее время барышники покупают лошадей, волов и прочий скот. Выбор сыновей продолжался довольно долго.

Наконец, начальство соскучилось и закричало: «Долго ли вы будете выбирать? выходи из фронта записываться!» Тут же писаря записывали сыновей двойными фамилиями, т. е. его настоящею и новаго отца, что выходило довольно оригинально, напримерь, Тарновский-Чуприна, Молотов-Гайдамака, Зверев-Кваша, и т. д. Затем, дозволено было разбирать даровых работников. Тут уже произошла чистая суматоха, потому что поселян было больше, нежели кантонистов. Хватали без разбора всякаго, кто попадал под руку. Кому не доставало, тот отнимал у своего собрата; ухватив за руки несчастнаго мальчика, тащили в противоположныя стороны. Фронта в один миг не стало; остались только на своих местах одни евреи, которых никто не хотел брать. Однако, начальство насильно заставило поселян забрать и евреев. Когда дети ясно поняли, в чем дело, то начали плакать, протестовать и вырываться от своих новых отцов и хозяев благодетелей. Начальство скоро усмирило этот бунт, но произошло другое затруднение. Отцы не могли в такое короткое время заметить своих сыновей, а сыновья — отцов, равно и охотники не узнавали своих даровых работников. Нужно было сизнова делать перекличку и поверку; но дети снова вырывались и всячески прятались. Тогда поселяне снимали с себя пояса и одним концом перевязывали под руки детей, а за другой держались сами обоими руками и в таком порядке каждый тащил несчастнаго невольника до подводы, потому что поселяне были вызваны из всего округа и иные приехали верст за 60 и более. Дети прощались между собою, обнимались, целовались и рыдали, как бы шли на смерть. В особенности жаль было бедных дворянь, потому что все они были развиты более солдатских детей, и сильнее их сознавали свое унижение и безвыходное положение. Плакал неутешно и я; да и в настоящее время, описывая былое, я невольно всплакнул, но не от малодушия или разслабленных нервов. Я даже вполне уверен, что и вы, читатель, уронили бы слезу, если бы этот самый эпизод был описан человеком, владеющим умело пером. Я же могу только сильно чувствовать, но передать то, что было и что перешло уже в историю, для этого мое перо слишком слабо. Одно могу только сказать, что я бывал в хороших театрах, не только в России, но и за границей, и, конечно, видел разныя драмы и трагедии, но все оне бледнеют перед той трагедией, не искусственной, а натуральной, которой я был свидетелем, и со времени которой прошло уже ровно 52 года; но она не забыта мною и по настоящее время, и так врезалась в памяти, как будто бы это происходило вчерашний день.

На плацу, куда была приведена партия, состоящая из 250 человк, нас осталось только семеро, нерозданных поселянам, а именно: я, четыре десяточных ефрейтора, и два барабанщика. Нас велено было развести по квартирам и ожидать прибытия первой роты. Так как раньше шли младшая роты, то нам пришлось ждать первую довольно долго, почти месяц, а уже был ноябрь. Весь баталион следовал эшелонами, по тому же самому маршруту, как шли мы; заходили также все в Чугуев, а после в Сватову-Лучку, а из последней выступали в остальные три округа военнаго поселения. Прежде прошла четвертая рота, малолетки которых было около 700; но здесь их уже не роздавали поселянам, а препровождали в остальные округа, где с ними распорядились таким же порядком, как с нами в Сватовой-Лучке, т. е. роздали отцам и хозяевам.

В ожидании своей роты, не имея никакого занятия, я очень скучал. Читать было нечего, и я от скуки посещал кантонистов, которые поступили в сыновья и работники к хозяевам той же Сватовой-Лучки. Какая перемена произошла в детях за одну только неделю! Все они были неузнаваемы в оборванных обносках своих отцов и хозяев. Куда делась их детская резвость и веселость! Все они были задумчивы и сосредоточены. Несчастные ненавидели своих искусственных отцов и матерей, но, повинуясь палке, работали все, что им прикажут. Начальство жестоко ошибалось, думая, что также легко привить детей к родителям, как садовник прививает облагороженный черенок к дичку груши или яблони.