Воспоминания - [18]

Через некоторое время пришла жена.

«Вот, сказал я, меня арестовывать пришли». Отдал ей обручальное кольцо. Мы попрощались

Во дворе нас ждала чёрная «Волга». Меня посадили между двумя сотрудниками на заднее сиденье. Всё как полагается, чтобы не выпрыгнул. Неужели они в самом деле предполагали, что я могу пуститься в бега. Тупость? Скорее перестраховка или инструкция. Кто их разберёт. А вообще-то могли бы уж разобраться с кем как себя вести. Но разбираться – это тоже работа, а советский принцип: «зачем работать, когда можно не работать».

За окнами был чудесный, яркий мартовский день. Солнце, ослепительный снег, весна. Я ехал и думал, что теперь увижу такими московские улицы лет эдак только через семь.

Итак, привезли меня куда следует, завели в кабинет, а там сидит знакомый Левченко, который, как оказалось, был следователем по моему делу.

Снова начался разговор, не передумал ли я продолжать деятельность «Комитета защиты прав верующих». Я ответил, что, конечно, нет. Тогда Левченко придвинул к себе лежавшую перед ним бумагу и начал её заполнять. Я понял, что это ещё не оформленный окончательно ордер на арест. Закончив, он передал бумагу помощнику и сказал мне: «А теперь Вам нужно будет подождать в соседней комнате». «Что, повезли ордер на подпись прокурору», – спросил я. «Ну Вы же человек грамотный», – ответил он. Меня отвели в смежную комнату и положили передо мной кипу журналов американских(!) – это чтобы я не скучал. Дальше было ещё забавнее. Я говорю: «Эх, жаль, сигаретами не запасся» Я тогда ещё курил. И тут Левченко предлагает: «Я Вам сейчас куплю» Я чуть со стула не упал и попытался всучить ему 30 копеек на пачку «Явы». Но он «благородно» и категорически отказался. Сходил-таки и принёс.

После этого меня отвели в комнату для обыска. Нательный крест я снимать отказался. Сами сняли. Отвели в камеру. Камера небольшая на трёх человек, стол, табуретки, маленькая раковина, унитаз Стены покрашены в противный канцелярско-болотный цвет. В камере был ещё только один человек. Он мне очень обрадовался: «Что нового в мире». Ему было 28 лет, молодой старший лейтенант, впрочем, уже бывший старший лейтенант, по случаю ареста сразу уволенный из армии и разжалованный. Сел он по статье «воинская халатность». По ней давали немало – до восьми лет. Как он потом рассказал, они с приятелями, будучи несколько «поддатыми», не выполнили правила отправки какого-то секретного документа, который потом «всплыл» в США.

Мы с ним неплохо ладили, хотя бывали и неприятные моменты, но до драки не доходило. Это обычно бывало после вызовов на допрос. Нервы напряжены, навязчивые мысли, от которых весь день не можешь отделаться: всё анализируешь, что сказал следователь, что я сказал. И что ему известно, и что он в следующий раз может спросить и как нужно будет ответить и т. д.

На месяц к нам подсадили ещё одного человека. Он был того же возраста, что и мой сосед-военный, но у него это была уже восьмая, как он говорил «ходка». Он был профессиональный вор – домушник. Вообще-то он как вор сидел в Бутырках, а не в Лефортове, ведомстве КГБ. Но в данном случае был переведён в Лефортово как свидетель по делу банды. А бандами занималось КГБ, тем более, что в этом случае работали члены банды прикрывались фальшивыми документами сотрудников КГБ. Лёха, так звали домушника, радовался, что его арестовали прежде этой самой банды, а то пошёл бы как соучастник. Повезло.

К нам в камеру его посадили, как я предполагал, чтобы он порассказал мне о порядках в зоне, тогда я может стану посговорчивей со следователем. Но это напрасно. Ничего нового я от него не узнал, так как задолго до моей посадки выяснил, куда могу отправиться и чего там можно ожидать. Зато мы все ночи напролёт, часов до пяти утра, пока наш сокамерник спал, рассказывали друг другу: я ему о диссидентах, а он мне – о воровской Москве. Очень познавательно.

Нашего сокамерника, бывшего офицера, он считал стукачом. У него были на этот счёт свои соображения. Возможно, так оно и было.

В определённом смысле иметь своего стукача удобно, если хочешь довести до сведения следователя что-то не в прямую, а так, как бы между прочим, но чтобы знал. Несколько раз в камере именно с этой целью, надеясь, что стукач добросовестно передаст всё следователю, я говорил, что если «они» попробуют меня вербовать, то я вообще перестану с ними разговаривать. Как уж там оно было, не знаю, факт остаётся фактом: за всё время «сидения» не было ни одного даже намёка на вербовку.

Теперь о самом существенном. Почему на суде я признал себя виновным и отказался от продолжения диссидентской деятельности. Причин несколько.

1) Когда меня арестовали, прервался привычный поток деятельности под лозунгом: «давай скорее», и появилась масса свободного времени, что позволяло всё не торопясь обдумать и оценить, что и как мы делали.

2) У «них» были документы, подписанные нами, в которых, что было нетрудно им доказать, содержались сведения не соответствующие действительности. Меня спрашивали, почему я их подписывал. Я отвечал, что подписывал по доверию к другим людям, в частности членам Хельсинской группы. Сам же я не имел возможности всё проверять. «Но значит, Вы клеветали на власть и органы, если эти сведения не соответствовали действительности, поэтому Вас и привлекли к уголовной ответственности». Я возражал: «Да, могли быть и были ошибки, но ведь в основном всё, что мы писали – правда». «А за это мы к Вам претензий и не имеем».