Воспоминания - [29]

— У меня есть до тебя дело, — поспешила ответить я и затем смело и горячо стала просить его за несчастного молодого художника. Он выслушал меня с тою же гадкою улыбочкой до конца и потом сказал:

— А, так вот оно что, ты подошла не ко мне, а к мешку с деньгами! А кабы в мешке не было денег, ты оттолкнула бы меня от себя ногой?

— Этот вопрос не к делу! Я подошла не к бесчувственному мешку с деньгами, а к человеку с сердцем и душой, который может помочь ближнему.

— Напрасно. Теперь я денег никому не даю. Я сам умираю. Посмотри, я уже снял свой портрет в гробу. Посмотри, хорош?

С этими словами он вынул из бокового кармана фотографическую карточку, на которой был изображен в гробу под покровом со сложенными на груди руками.

— Хочешь, возьми на память обо мне, — добавил он, протягивая ко мне карточку, — а денег для твоего художника я не дам.

Разумеется, я от него карточки не взяла и, несолоно хлебавши, рассталась с денежным мешком.

После первого лета, проведенного на Черной речке, папеньке она, видно, очень полюбилась, потому что мы жили там и с теми же соседями всякое лето до смерти государя Александра Павловича. Бесцеремонная дачная жизнь, кажется, еще больше сдружила нашу семью с Лобановыми и Гречами, и дружба эта продолжалась много лет. Осенью мы опять перебрались в светлый дом Слатвинского, где папенька пристрастился еще более к рисованию акварелью и гуашью; там он нарисовал много прелестных цветов, птичек и бабочек и, между прочим, нарисовал с натуры портрет меньшей сестры моей матери, Александры Федоровны Дудиной. На этом рисунке хорошенькая тетка моя изображена в ярко лунную ночь, сидящею на подоконнике большого венецианского окна с гитарою в руках. Удивительно эффектно вышли на этом рисунке отблески луны в каштановых локонах тетки и в ее белом платье[67].

В доме Слатвинского нам пожилось недолго. Папеньке улыбнулось счастье: ему наконец дали давно желанную казенную квартиру, и мы переехали в 3-ю линию Васильевского острова, в дом, принадлежащий Академии художеств. Этот дом весь Васильевский остров знал под кличкою «розовый дом». Но чтобы дать ясное понятие о нашем тогдашнем житье-бытье и о разных событиях, которые совершились во время нашей жизни в «розовом доме», мне необходимо описать его подробно, потому что, как говорится, всякий уголок в нем мне будет нужен для моих рассказов. В то время по 3-й линии, сейчас за Академией, тянулся старый деревянный забор академического рекреационного двора[68] учеников (ныне академический сад, который проходит до 4-й линии). За ним, на том самом месте, где теперь стоит здание мозаического заведения, тогда стояли три деревянные дома с особыми дворами. В первом доме жил архитектор Гомзин, второй был назначен папеньке для жительства, а в третьем помещался профессор живописи Варнек. Наш «розовый дом» был красивее двух домов наших соседей. Одноэтажный, с мезонином и стеклянным колпаком над крышей, он, вероятно, был выстроен еще в то время, когда грунта под постройку домов в Петербурге не жалели, когда дома не ползли к небу, а расползались вширь по земле-матушке насколько угодно… С надворной стороны мезонина совсем не было, а только под крышей там и сям лепились наростики и пристроечки, в которых жилось очень уютно… На нашем большом дворе, кроме нас, в кирпичном красном домике, была мастерская академического столяра и известного в то время резчика по дереву, мужичка Салова[69]. Ход в нашу квартиру был со двора. Через стеклянную галерею входили прямо в огромную переднюю, из которой поднималась лестница в верхние помещения; за нею шла маленькая приемная, потом шли парадные комнаты: зала, гостиная и спальня. Посреди дома был круглый кабинет с колоннами, освещенный сверху стеклянным колпаком. За парадными комнатами из спальной шли уже жилые: столовая, наша детская, комната нянюшки Матрены Ефремовны, кухня и многое множество кладовых и чуланчиков. С такими удобствами жилья теперь в Петербурге не найдешь. Наверху разместилась бабушка Марья Степановна, три мои тетки и все наши домочадцы. Удивительно, как папенька с помощью женских рук матери моей и теток ухитрился дешевым способом меблировать свою квартиру в греческом вкусе. Так все было изящно и необыкновенно, что даже заезжавшая к нам изредка бомондная родня разевала рот от удивления… Мебель вся была сделана по рисункам папеньки охтенским мужичком-столяром. Обивку для мебели по самым простым дешевым материям греческими узорами вышивали три мои тетки. Обивала мебель, драпировала и вешала занавески сама маменька, она у нас, между прочими ее искусствами, была и искусный обойщик… А главное, что в ней было дороже всего, это то, что она на лету схватывала мысли своего мужа-художника и исполняла их в точности. Описывать всю обстановку нашей новой квартиры было бы долго. Но ее ведь и теперь во всякое время можно видеть, стоит только погулять по залам Академии художеств и взглянуть на семейную картину графа Ф. Толстого. На этой картине едва видна через дверь в гостиную спальня, поэтому то, чего не видно, я постараюсь дополнить от себя. В спальне интереснее всего была античная широкая кровать, с выгнутой в виде лебединой груди спинкой, с колчанами вместо передних ножек; над нею был брошен роскошный полог, как бы на лету пронзенный золотой стрелой и приколотый ею к стене. В головах этот полог перебрасывался одним концом через высокую узкую греческую колонку с прозрачной мраморной лампадой, которая по вечерам пропускала сквозь себя слабый загадочный свет; другой конец полога роскошными складками упадал сверху бюста на плечо бога сна Морфея