Воспоминания - [104]
У него в мизинце больше таланта, чем во всех этих головах. Я первый, я открыл этот алмаз недограненный. Завтра выйдет моя критика повестей Каменского, критика строгая, как того требует сильное дарование, но критика справедливая, которая даст Каменскому другой вес в литературе и поставит его высоко[240].
Я действую по совести. Вели Каменскому показать несколько экземпляров повестей у Смирдина, а после того поцелуй своего зятя и прижми его к сердцу, ибо в его сердце горит небесное пламя истинного, неподдельного дарования. Ах, как жаль, что ни Греч, ни я не видали этих повестей, в корректуре! Отныне участь Каменского решена. Он перешел через Рубикон и будет в Капитолии, если пойдет истинным путем. Вот что сказать тебе внушили мне честь и совесть. Спасай его, ибо есть еще время. Ты не поверишь, что я сам рад, как дитя, открыв истинный талант на Русской земле…
Твой верный Ф. Булгарин
21 апреля 1838 г.»
Разумеется, письмо такого литератора, как Фаддей Булгарин, очень порадовало папеньку и меня.
Не могу теперь сказать, насколько Булгарин и Греч помогли Павлу в механизме литературном, но очень хорошо помню, что мой Павел был долго сотрудником «Северной Пчелы», а в домах Греча и Булгарина всегда был принят как друг и дорогой гость. Мне это очень памятно потому, что я сама с моим мужем бывала у Гречей, у Булгариных, и очень у них веселилась.
Однако ж я болтаю о временах позднейших и совсем забываю, что для меня собственно идет только 1837 год, год моей свадьбы, и что мне гораздо интереснее говорить о милой Академии и о том, что в ней творилось, чем о чем-нибудь другом.
Папенька с тетей Надей в это время принялись улаживать в нашей квартире новенькое, красивое гнездышко для своих будущих молодых. И обо всем подумал мой дорогой отец, чтобы нам было удобно и уютно.
До свадьбы я еще успела побывать на открытии Александровской колонны.
Накануне этого торжества в Петербурге была такая страшная буря, что я ее до сих пор забыть не могу. И, значит, буря была точно страшна и опасна, если в городе и за городом вся полиция была на ногах и не позволяла экипажам иначе ездить, как шагом. Смотрели мы с папенькой из наших окон на Неву… После во всю жизнь мою ничего подобного мне видеть не привелось. Чистое было светопреставленье. Представьте себе, что небо точно разверзлось, раскаты грома и молнии не прерывались ни на минуту, а свет от молнии был так силен, что вода в Неве, мостовая, дома, прохожие, их одежды и лица оставались постоянно белого, фосфорического цвета. И нигде нельзя было различить ни одного цветного пятнышка — все было убито светом молнии. На меня это обесцветенье всех предметов произвело тогда такое сильное впечатление, что впоследствии, стоя перед очаровательной картиной Карла Павловича Брюллова «Последний день Помпеи», я осмелилась даже найти неверным ее освещение. Мне (помня бурю на Неве) казалось, что свет от кратера и свет от молнии не могли в одно время действовать одинаково; по-моему, свет молнии должен был непременно обесцветить и убить всех действующих лиц с их аксессуарами, так ярко и прелестно написанными волшебной кистью Карла Брюллова, на другой половине картины, освещенной красным огнем Везувия. Эта картина — не великая ли фантазия художника! Ведь Карл Павлович не видал своими глазами разрушения Помпеи, а я бурю на Неве видела и до сих пор остаюсь при убеждении, что на деле, в День разрушения Помпеи, такого освещения, как у него, быть не могло. Впрочем, я не стеснялась высказывать самому Брюллову все, что мне думалось, относительно его картин, и он со мною часто соглашался. Помню, как много лет спустя, глядя с ним вместе на его великолепный образ «Вознесение на небо Божией матери», который в настоящее время стоит за престолом в Казанском соборе, я вдруг ему сказала:
— Карл Павлович, голубчик, у Богородицы шея толста.
Брюллов передернул плечами и смеясь отвечал мне:
— Экая проклятая бабенка! Все смотрели, никто не заметил, а она увидала. Толста, толста! Сам знаю, что толста, а переписывать не буду — лень! И так сойдет с рук!
Но возвращаюсь к открытию Александровской колонны. Ночью буря прошла, и к утру площадь осветилась ярким солнцем. Против Эрмитажа, на площади, на углу, где в настоящее время стоит здание государственного архива, были тогда поставлены высокие мостки, на которых были назначены места для чинов Министерства двора, значит, и для Академии художеств.
